Среди прочего было обещание ирландским католикам, что они смогут исповедовать свою религию и не подвергаться преследованиям.
После этого Сарсфилду и примерно двенадцати тысячам его воинов было позволено выйти из Лимерика и сесть на корабли, чтобы уплыть во Францию. Донат слышал, что О’Бирн оставался там до конца, в основном, как он подозревал, из чувства преданности Ирландии. И тем не менее он был весьма тронут тем, что этот солдат удачи побеспокоился о том, чтобы прислать ему прощальное письмо.
Все кончено, Донат, я уезжаю. Здесь мне больше делать нечего. Я буду бродить по свету, как делал до сих пор и как мой сын, осмелюсь предположить, будет делать после меня.
Но я рад, что побывал дома, в Ирландии, и повидал Ратконан, и приобрел добрых друзей.
А теперь мы, кто уходит из Лимерика, — ирландцы, солдаты, католики, все, кто мы есть, — улетим по ветру, как дикие гуси, и не думаю, что когда-нибудь вернемся.
Мне жаль, что Морис так и не нашел посох.
В следующие годы Донат часто перечитывал это письмо, и со все большей грустью. Через год парламент отменил условия лимерикского соглашения, хотя король Вильгельм был рад оставить католиков в покое. Те, кто сражался у Бойна, — и, увы, среди прочих там оказалось и имя Мориса Смита, — лишились своих земель. «Полет диких гусей» — так стали называть уход из Лимерика. Это был последний крик благородных католиков, навсегда терявших свой остров. А о посохе святого Патрика Донат вообще больше никогда ничего не слышал.
Однажды, когда его сыну Фортунату было семь лет, Донат, вернувшись от святого колодца в Портмарноке, где пробыл дольше обычного, заявил жене нечто неожиданное. Их второй ребенок оказался также мальчиком, и его назвали Теренсом, но после него детей у них уже не было. И теперь, глядя на своих сыновей, Донат тихо произнес:
— Я пообещал святому — и моему дорогому отцу тоже, — что Теренс вырастет добрым католиком.
— Я тоже на это надеюсь, — ответила ему жена.
— Но есть и еще кое-что. Может быть, поначалу это покажется труднее, но я уверен: ради безопасности семьи и ради самой нашей веры это необходимо.
— И что же это такое?
— Фортунат будет воспитан как протестант.
Господство
1723 год
— Такое предложение очень любезно, — сказал Теренс Уолш своему брату Фортунату. — Но должен тебя предостеречь: он может причинить неприятности.
Солнце не спеша опускалось над парком Святого Стефана. Воздух мягко светился.
— Я уверен, — с улыбкой заметил Фортунат, — что молодой Смит не может быть настолько плохим.
Ты понятия не имеешь, насколько плохим он может быть, подумал Теренс, но ничего не сказал.
— Если бы только я не уезжал… — Теренс уже давно обещал себе надолго удалиться в монастырь во Франции, и они оба это знали. — Ты так добросердечен, что это почти недостаток, — продолжил он. — Мне вообще не следовало тебя просить.
— Ерунда!
Какой восхитительный вечер, думал Фортунат. Дублин вообще был приятным городом, если, конечно, вы принадлежите к правящей ирландской элите. И если даже мой дорогой брат к ней не относится, то я ведь отношусь. И красивый город. Потому что, по крайней мере в Дублине, господство протестантов над Ирландией было выражено в кирпиче и извести.
Просто изумительно, как этот город изменился в течение его собственной жизни. Конечно, внутри стен старого средневекового города все так же тянулись узкие улочки и переулки, а главные здания, вроде собора Христа и толсела, древнего зала городских собраний, остались прежними, хотя их и отремонтировали. Но стоило бросить взгляд за стены, и перемены поражали.
Теперь Лиффи, ставшую заметно у´же, пересекло несколько каменных мостов. Те болота, что начинались у Дублинского замка и тянулись вниз по течению, окружая древнее место высадки викингов Хогген-Грин, где лежали земли Тринити-колледжа, были осушены, а реку загнали в каменные стены. Выше на северном берегу герцог Ормонд построил причалы Ормонда и Аррана; вдоль пристаней выстроились склады и прочие здания, сделавшие бы честь любому европейскому городу. За восточной стеной города, где прежде был зеленый общественный луг Святого Стефана, появились новые дома и небольшие улочки, тянувшиеся к Тринити-колледжу. Небольшой извилистый ручей, бежавший от луга к Хогген-Грину и Длинному Камню викингов, просто исчез под одной из улиц, шедшей по плавной дуге, — Графтон-стрит. В западной части города, меньше чем в миле от собора Христа, у Килмейнэма, был возведен огромный Королевский госпиталь, наподобие Дома инвалидов в Париже, в классическом стиле, а на северном берегу, напротив него, высились ворота Феникс-парка — огромного пространства, которое Ормонд привел в порядок и заселил оленями. Феникс-парк был больше и грандиознее всего того, что мог бы предложить Лондон.
Но что действительно ошеломляло, так это вид новых зданий.
Британцы, возможно, не были оригинальны в искусствах, но в том, чтобы адаптировать для себя чужие идеи, они частенько проявляли настоящую гениальность. И в течение последних десятилетий в Лондоне, Эдинбурге, а теперь и в Дублине они усовершенствовали новый метод городского строительства. Взяв на вооружение упрощенные классические элементы, строители обнаружили, что могут бесконечно повторять один и тот же тип кирпичного дома на улицах и площадях, и это было и достаточно дешево, и приятно для глаз. Элегантные ступени вели к красивым парадным дверям с веерообразными окнами над ними. В наружных ставнях при местном климате необходимости не было, а потому ничто не нарушало строгие фасады; простые прямоугольные окна таращились в северное небо, как тени римских сенаторов. Над дверями обычно красовался скромный классический фронтон, просто для приличия, — не иметь его было все равно что джентльмену появиться на улице без шляпы, — но больше никаких наружных украшений не было. Суровые и аристократичные по стилю, но уютные внутри, такие дома устраивали и лордов, и мастеровых. И это был, без сомнения, самый удачный стиль из всех когда-либо изобретенных, и он легко мог перебраться через Атлантику в города вроде Бостона, Филадельфии и Нью-Йорка. И со временем он получил название георгианского.
Вокруг парка Святого Стефана, Тринити-колледжа, а также за причалами к северу от Лиффи располагались такие же улочки и площади с классическими зданиями из кирпича. Поскольку богатство и население города продолжали расти, Уолшу казалось, что новые улицы возникают каждый год. Дублин мог вскоре стать самой красивой европейской столицей на севере после Лондона.
— Да, но что с ним не так? — спросил Фортунат, когда они дошли до парка.
— Он католик.
— Ты тоже.
— Он глубоко оскорблен.
— Ох… — Фортунат вздохнул. — Ему не повезло так, как нам.
Теперь, оглядываясь назад, он мог лишь изумляться дальновидности их отца. Король Нидерландов Вильгельм мог, конечно, обещать терпимость к ирландским католикам, но его парламенты, в особенности парламент Ирландии, имели совершенно другие идеи и намерения. В конце концов, английский парламент постарался изо всех сил, чтобы свергнуть короля Якова, чтобы освободить Англию от католицизма. Но Яков был до сих пор свободен вместе со своим сыном, и его поддерживал агрессивный кузен-католик, французский король Людовик XIV, а Ирландия, как всегда, выглядела идеальным плацдармом, с которого можно было устраивать налеты на Англию. Именно поэтому западный остров был под серьезной охраной, под властью английских чиновников и упрочившейся Протестантской церкви.
