Но Дойл осознал, что, прежде чем расстаться с монархом, он должен сделать еще кое-что. Такой возможности он искал с прошлого лета. Раз или два в Дублине он поднимал эту тему, но успеха не добился. И теперь, понимал Дойл, ему подвернулся такой шанс, о каком он и мечтать не мог.
— Некоторые пуритане испытывают преданность многих живущих в Дублине, — сказал Дойл и весьма умно добавил: — А в связи с этим затрудняется сбор денег. И эти пуритане, я думаю, просто не могут быть друзьями вашего величества.
Взгляд короля мгновенно вернулся к торговцу.
— Как это?
— Я говорю о тех, кто открыто проповедует против правительства вашего величества и даже против тех, кто стоит ближе всего к вам. И они возбуждают разлад в народе, — мрачно пояснил Дойл, — с которым даже самые умные из нас не в силах справиться.
— Прошу, продолжай.
Торговцу понадобилось совсем немного времени, чтобы дать подробный отчет о проповеди Пинчера. Представленная им позиция, подчеркнул Дойл, делает невозможным не только мирное сосуществование со старыми англичанами. Этот злобный и опасный пуританизм стоит также весьма далеко от скромной Ирландской церкви, к которой принадлежит сам Дойл. Действительно ли король желал именно этого, уважительно спросил Дойл.
Король внимательно и серьезно выслушал его.
— Нет, наша воля не такова, мастер Дойл, — ответил он. — И это следует прояснить. Но, боюсь, в Дублине много таких, кто поддерживает подобные мнения.
— Такие есть, ваше величество. Но куда больше таких, кто не пойдет туда, куда ведет доктор Пинчер. — Дойл помолчал, а король задумчиво кивнул. Теперь Дойл был готов к завершающему ходу. Он сделал вид, что колеблется, а потом нанес удар. — И это ведь нападение не только на Церковь вашего величества и правительство, что я и само по себе нахожу бунтарским… но главное — слова, задевающие личность королевы…
Брови короля взлетели вверх.
— Королевы?
Дойл выглядел чрезвычайно смущенным. Дело в том, наконец пояснил он, что Пинчер постоянно упоминает о Католической церкви и королеве в самых оскорбительных выражениях: католическая шлюха, блудница, Иезавель. И твердит, что эту шлюху необходимо свергнуть.
— Возможно, на самом деле он ничего такого не имел в виду, ваше величество, но мне не нравятся такие слова о королеве. — (Последовало краткое пугающее молчание.) — Но может быть, — продолжил Дойл откровенно неискренним тоном, — что я просто неверно его понял. Однако люди поняли именно так.
Говорил ли действительно Пинчер о свержении королевы в своей проповеди? Нет, так Дойл не думал. Но подтекст, не слишком скрытый второй смысл? Да, возможно. Может, Пинчер и не называл королеву шлюхой напрямую, но он уж точно выражал отвращение к ее католицизму, бесился из-за ее брака с королем Англии и видел в ней посланницу зла. Подстрекал ли он слушателей убить ее? Конечно нет. Но такой вывод вполне можно было сделать из его слов. И когда королевский советник принялся расспрашивать Дойла о той проповеди и о точных словах проповедника, Дойл уже не сомневался в том, что думает король Карл.
В тот вечер он написал с некоторым удовлетворением своему кузену Орландо Уолшу: «Думаю, с доктором Пинчером покончено».
Святой источник
1637 год
Отец Лоуренс Уолш любил бывать в компании брата и сестры. Он также любил осень, а в это воскресное утро на знакомую дорогу к замку Мэлахайд падали золотые листья.
Орландо взял с собой жену Мэри, а Энн и Уолтер Смит — сына Мориса.
Когда они добрались до небольшого замка Толботов, то увидели собравшихся снаружи людей. Здесь были домашние слуги, жители деревни рядом с Мэлахайдом и даже фермеры из более дальних мест; приехали и две семьи местных джентри. Представители семьи Толбот приветствовали вновь прибывших, а когда увидели Лоуренса, то спросили, не желает ли он помочь священнику, который уже готовился к службе. Но Лоуренс дал понять, что был бы рад побыть со своими родными, если он не слишком нужен священнику.
Наконец все вошли в дом и из маленького холла тихо поднялись по лестнице в большое помещение, известное как Дубовая комната. По воскресеньям эта комната служила часовней для местной общины. Отец Лука, пожилой священник, выглядевший теперь более худым и согнутым, чем когда Лоуренс видел его в последний раз, приветствовал иезуита улыбкой. Запах благовоний наполнял комнату. И хотя через окно лился свет, свечи на боковых столиках заставляли мягко сиять темные деревянные панели. Но самым главным в комнате была большая дубовая панель над очагом, перед которой стоял небольшой алтарь. На этой панели была вырезана изумительная картина «Успение Богородицы».
Лоуренс посмотрел на нее с нежностью. Картина находилась здесь с тех пор, как он вообще это помнил, а он приходил на воскресную мессу в замок Мэлахайд с самого детства. Как только все собрались и на несколько мгновений опустились на колени для молчаливой молитвы, старый священник начал службу.
Что именно, гадал Лоуренс, делало эти мессы настолько особенными? Он ведь не раз присутствовал на мессах в городе, и они были прекрасны. И его вера никогда не была сильнее. Но было нечто иное в таких вот собраниях в деревенских жилищах, некая интимность и теплота, в которых, был уверен Лоуренс, чистое пламя веры разгоралось необычайно ярко. Сама по себе природа мессы была, конечно, сокровенной и глубокой. Но то, что служба шла в доме семьи Толбот, делало ее отличной от городских. Суть, похоже, была в том, что, как и самые ранние христиане, люди были вынуждены встречаться тайно… И может быть, размышлял Лоуренс, само это преследование было чем-то вроде благословения. Потому что здесь, в Дубовой комнате замка Мэлахайд, он всегда ощущал прямую связь с самыми ранними временами Всеобщей церкви.
Лоуренс посмотрел на Орландо и его жену, погруженных в молитву, и на Энн — ее глаза немного потемнели и провалились в последнее время, — и на ее солидного седовласого мужа Уолтера… и поблагодарил Господа за их набожность. Даже молодой Морис, которому исполнилось уже восемнадцать, хотя и не проявлял особого религиозного рвения, каким была отмечена жизнь самого иезуита и Орландо в таком же возрасте, явно был охвачен атмосферой, в которой вырос, и испытывал благодарность к благочестию семьи.
Месса продолжалась. Agnus dei… Ora pro nobis… Мягкая латынь литургии текла плавно, латинские слова приносили утешение людям по всему западному христианскому миру, они давали им опору в жизни уже более тысячелетия… И наконец свершилось чудо мессы. Да, думал Лоуренс, Римская церковь воистину Церковь вселенская, ее столпы — это моральные предписания, ее своды дают убежище каждой христианской семье. Оказавшись в нем, никто не видит разумных причин уйти. И когда Лоуренс в конце службы поднялся с колен, его охватило огромное чувство покоя.
Пришедшие на службу не сразу покинули Дубовую комнату. Отец Лука обошел их, для каждого найдя несколько слов. Старый священник был рад увидеть Энн, не появлявшуюся здесь довольно долго, и узнать, что этим летом последняя из ее дочерей также вышла замуж.
