— Да их полно! — весело ответила Бригид. — Но вы не тревожьтесь. Я знаю, что делать. — И она начала развязывать узел.
Очень хорошо, думала она, что я принадлежу к театральному миру. Ей понадобилось полчаса, чтобы завершить работу, но зато потом она была горда результатом. Вместо высокого, темноволосого и моложавого аристократа появился сутулый седой тип в грязной рубахе и потрепанной старой шинели. На нем были истертые башмаки, и при ходьбе ему приходилось опираться на ее плечо. Что до самой Бригид, то она превратилась в ночную бабочку, некогда знававшую лучшие дни.
— Вы мой отец, — сообщила она лорду, — и я веду вас домой. Завтра, — добавила она, — вы сможете надеть собственную одежду, только никогда не выходите в ней на улицу.
— И какой дорогой мы пойдем? — спросил лорд.
— Такой, какую не выбрал бы ни один беглец, — ответила Бригид. — Прямо мимо ворот Дублинского замка.
Они вышли из дому в сумерках, перешли Лиффи, миновали Колледж-Грин, потом прошли по Дейм-стрит мимо замка, и стражники посмотрели на них с жалостью, но без интереса. Они уже шли дальше, когда появился патруль и офицер выступил вперед, чтобы задать вопрос. Но Бригид резко бросила, что ей хочется довести отца до дому, в Либертис, до наступления темноты, и разразилась потоком такой непристойной брани, что офицер попятился назад, не желая это слышать.
Конечно, обычно ни Бригид, ни лорд Эдвард не решились бы бродить в одиночку по городу в такой час. Потому что в темноте Дублин показывал свое ночное лицо: дома, словно скрытые огромным сценическим занавесом, превращались в мрачную сплошную массу, в которой лишь кое-где мелькали огоньки свечей, улицы становились ущельями, переулки разевали похожие на пещеры пасти, темные или едва освещенные… а человеческие существа выглядели как мелькающие тени. Опасные тени: от собора Христа до Дейм-стрит и даже до фешенебельной тихой Сент-Стивенс-Грин какая-нибудь фигура, затаившаяся в переулке или за деревом, могла оказаться спящим пьяницей или нищим, а могла вдруг выпрямиться и броситься на вас, чтобы ограбить, прижимая нож к горлу. То же самое происходило в других больших городах — Лондоне, Париже или Эдинбурге, разницы тут никакой не было.
Но Бригид и ее спутник, выглядевшие как бедняки, готовы были слиться с потрепанными тенями и продолжали шагать на запад. В итоге они спокойно добрались до Либертиса.
Повернув на узкую улочку, потом в какой-то вонючий переулок, Бригид подвела лорда Эдварда к двери, где их ждала еще одна тень — на этот раз ее брат. Они поднялись по шаткой лестнице, и брат Бригид отпер дверь комнаты. В неярком свете его лампы стало видно, что в ней имеется деревянный стул и нечто вроде постели на голом полу. И именно здесь приготовился провести холодную мартовскую ночь лорд Эдвард Фицджеральд, сын герцога, наследник величайшей феодальной династии и половины законных принцев древней Ирландии, привыкший жить в огромном Ленстер-Хаусе.
18 апреля молодой Уильям Уолш, услышав, что все до единого в Тринити-колледже, без исключения, должны на следующий день присутствовать в огромном обеденном зале, чтобы приветствовать вице-канцлера, был уверен, что знает, зачем все это.
За арестом руководителей «Объединенных ирландцев» в марте последовала великая охота на лорда Эдварда. Одни говорили, что он по-прежнему в Дублине, другие утверждали, что он бежал во Францию, а то и в Америку. Но на самом деле никто ничего не знал.
Однако после тех арестов яркий луч следствия упал на новую цель: Тринити-колледж. Здесь тоже кое-кого арестовали, включая старшего брата Роберта Эммета, Тома, уже выпускника. Но ведь и сам Уолф Тон окончил Тринити, и у него до сих пор оставались там друзья. Фицгиббон, к немалой своей ярости, услышал от коллег, что университет, в котором он был вице-канцлером, оказался рассадником подстрекательства к бунту. И были предприняты удвоенные усилия к тому, чтобы вырвать с корнем все сорняки. Двоих старшекурсников, относительно которых была уверенность в том, что они принесли клятву «Объединенным ирландцам», мгновенно исключили. А теперь Фицгиббон явно намеревался предпринять публичный допрос всего студенческого состава. И потому днем, когда Уильям случайно встретился со своим другом Робертом Эмметом, ему очень хотелось узнать, что тот думает обо всех этих событиях и что намерен делать.
— Если подвернется шанс, — спросил Уильям, — ты выскажешься?
Дело в том, что в последние месяцы Роберт Эммет весьма удивлял мир Тринити-колледжа. Прежде он был тихим юношей, а потому, когда он вступил в Историческое общество, никто не ожидал услышать его голос во время споров. Но, впервые заговорив, он проявил весьма примечательный ораторский дар.
— Сидит себе тихо, как мышка, — говорил один из членов общества Уильяму, — а потом вдруг встает и превращается в льва!
Но в ответ на вопрос Уильяма Эммет отрицательно покачал головой:
— Фицгиббон пришел не дебатировать с нами, Уильям. Это ритуальное следствие и казнь. И я уверен, мне предстоит стать одной из жертв. Он всегда подозревал нашу семью. И теперь мой брат арестован. Уверяю, он собирается меня выгнать. Но я не дам ему шанса унизить меня публично. Я туда не пойду. Я заставлю его проклясть меня, но сам этого не услышу, и пусть он покажет всем, что он собой представляет.
— Ты думаешь, он настолько любит унижать?
— А разве вся система господства протестантов не есть огромная система унижения? — Эммет мрачно улыбнулся. — Будь готов сам засвидетельствовать это завтра.
Однако случилось еще нечто, к чему Уильям оказался совсем не готов. На следующий день он собирался уже идти на собрание, как его срочно вызвали к ректору. Когда Уильям пришел в приемную, его сразу же провели в какую-то комнату, и там вместо ректора он увидел перед собой самого Фицгиббона.
Уильям, никогда прежде не встречавшийся лично с Фицгиббоном, невольно стал рассматривать его с некоторым любопытством. Глава триумвирата оказался грозной фигурой, но при всем том ужасе, который он внушал, Уильям знал: будучи юристом, Фицгиббон завоевал репутацию отличного адвоката и судьи, и даже честного. И лишь приняв на себя правительственную роль, он стал таким опасным. Странно, но этот столп господства протестантов на самом деле родился в семье, которая перешла в официальную Церковь из католичества. Однако, возможно, как раз потому, что семья была из новообращенных, он как будто переполнялся яростной ненавистью ко всем католикам, а заодно и к радикалам. И вот теперь Фицгиббон стоял перед Уильямом в академической мантии, и его вполне можно было принять за какого-нибудь мрачного римского наместника, отлитого в бронзе.
При виде Уильяма он протянул вперед руку:
— А-а, Уильям! — Он назвал юношу просто по имени и даже улыбнулся. — Твой отец заверил меня, что я могу на тебя положиться, и по твоему честному лицу я вижу: да, действительно могу. Сегодня нам нужно сделать важное дело.
— Милорд?..
— Я тебя искал ради поддержки.
— Понимаю, — пробормотал Уиильям, ничего не понявший.
