— Он мне сказал, что вы будете здесь сегодня. — Геркулес усмехнулся и подмигнул.
— Вот как?
— Он же мой двоюродный брат. Очень хороший человек.
Макгоуэн доверительно посмотрел на Геркулеса:
— И он рассказал вам о пари?
Геркулес кивнул:
— Только я не понял, сам ли он спорил.
— Нет-нет. Это два других человека. Но он об этом знает. Вы ведь не думаете, что он еще кому-нибудь рассказал, а?
— Ни в коем случае.
— Он чудесный парень.
— Да, точно. — Геркулес понизил голос. — Для католика проникнуть сюда вот таким образом… в компанию самих оранжистов… Это дело серьезное. И сколько вы выиграете?
— Две гинеи за то, что окажусь здесь. Еще две, если меня не раскроют. А потом еще две, если сумею проделать это в следующем месяце. — Макгоуэн усмехнулся. — Так что две гинеи у меня уже есть.
Геркулес засмеялся. А потом встал, обошел стол и направился прямиком к распорядителю, чтобы сообщить: в их ряды просочился посторонний.
Следующие несколько минут были весьма любопытными. В этом обществе ничего подобного прежде не случалось, и потому оранжисты окружили бакалейщика и время от времени награждали его оплеухами, пока созревало решение, которое, как подчеркнул лорд-распорядитель, могло создать прецедент, — решение на тот счет, что же теперь делать с католиком-бакалейщиком, осмелившимся осквернить святилище и услышать тайное совещание.
Одни были настолько разъярены, что твердили: поскольку нет, к сожалению, такого закона, который позволил бы отправить нарушителя на виселицу, то они, как достойные горожане, должны, по крайней мере, отколотить его до полусмерти. Другие, возможно слишком плохо соображая из-за выпитого, заявляли: поскольку это было проделано на спор, то преступник, хотя и совершил гнусный поступок, имеет смягчающие обстоятельства. Геркулес, уже доказавший свою лояльность тем, что донес о преступлении, в споре не участвовал.
В конце концов умеренное мнение распорядителя взяло верх, и оранжисты просто подтащили бакалейщика к окну и выбросили на улицу.
Падать на мощеную мостовую пришлось с высоты не более десяти футов, но Макгоуэн упал неудачно. Потом оранжисты узнали, что бакалейщик сломал ногу. Но не слишком серьезно: хирург с этим легко справился. На том дело и закончилось.
По крайней мере, оно закончилось для большинства членов клуба. Но не для Геркулеса. Он должен был сделать кое-что еще.
На следующий день он отправился повидать своего кузена Патрика и попросил о разговоре наедине. Их беседа продолжалась недолго.
— Ты ведь знал, что Джон Макгоуэн собирается пробраться в тот клуб. Но мне ничего не сказал.
— Я не мог. Я дал слово. Да и вообще, все это было просто глупым спором.
— Ты мне солгал.
— Не совсем так. На самом деле я просто ничего не сказал. Я слышал, бедняга пострадал в результате.
— Можешь сколько угодно увиливать, как все католики, но ты солгал!
— Я это отрицаю.
— Отрицай сколько угодно, проклятый папист! — (Патрик пренебрежительно пожал плечами.) — Если нам придется встретиться на семейном сходе, — холодно продолжил Геркулес, — я буду держаться вежливо. Не стану оскорблять деда. Но ты держись от меня подальше. Не желаю больше никогда тебя видеть.
Вот так и вышло, что, неведомо для Фортуната, дружба между двумя ветвями семьи Уолш, задуманная его отцом и бережно хранимая восемьдесят лет, пришла к концу.
Для Джорджианы те годы, что последовали за визитом Бенджамина Франклина, были насыщенными.
Она была в восторге, когда через несколько месяцев после того, как отправила письмо в Филадельфию, получила любезное письмо от судьи Эдварда Лоу. Судя по тону этого письма, у Джорджианы сложилось впечатление, что судье доставило удовольствие то, что он обнаружил родственников с таким заманчиво звучащим титулом. И он не только сообщил Джорджиане новости о ее американской родне, но и присоединил к письму фамильное древо. И еще он рассказал много интересного о настроениях в американских колониях, означавших, на его взгляд, что спор между колонистами и английским правительством едва ли может быть легко разрешен.
Год спустя, когда до Ирландии дошли вести о том, что колонисты в Бостоне уничтожили дорогой груз чая, Джорджиана получила от судьи еще одно письмо.
Здесь, в Филадельфии, губернатор сумел избежать сходного конфликта, убедив капитана корабля увезти чай обратно в Англию. Но теперь, когда Лондону брошен такой вызов, боюсь, последуют некие юридические меры. А обращение за помощью к закону, увы, может только ухудшить положение дел и обострить конфликт. Я написал обо всем также и нашим родственникам в Белфасте.
Эта последняя фраза, предположила Джорджиана, могла быть осторожным намеком ей самой на то, что, раз уж она побеспокоилась о том, чтобы восстановить отношения с родней в далекой Филадельфии, было бы неплохо сделать то же самое в отношении родни в близком Белфасте. Джорджиана знала, что у ее дяди Джона был сын по имени Дэниел, и ей было понятно, кому написать. Но вообще, если бы она спросила себя, почему не сделала этого раньше, ей пришлось бы признаться, что, пожалуй, дело было в страхе: родня в Белфасте, находившаяся совсем не на таком безопасном расстоянии, как родня в Филадельфии, могла бы как-то ее обеспокоить или сконфузить. Решив, что это на самом деле просто мелочность, и убедившись, что ее добрый муж ничего не имеет против, она написала письмо. Но ответа не получила.
В следующем году старый Фортунат потерял жену, и Джорджиана стала несколько раз в неделю посещать старика, чтобы составить ему компанию. Она нередко находила там и Теренса. Приятно было видеть двоих братьев, сидевших рядом.
Хотя доктор Уолш ни на что не жаловался, кроме некоторой негибкости суставов в ногах, Джорджиане казалось, что он не слишком хорошо себя чувствует. Иногда он выглядел осунувшимся и усталым. Но ему явно нравилось целыми днями разговаривать с братом. А если Джорджиана не находила там Теренса, то вместо него приходил его сын Патрик.
— Замечательно, что мальчик приходит сюда, — говорил Фортунат, — хотя у него есть дела и поважнее.
Но Джорджиана не сомневалась: Патрику очень нравится общество старого человека.
Хотя отец предлагал Патрику избрать профессию врача, тот предпочел виноторговлю и очень много трудился. И чем чаще Джорджиана видела Патрика, тем больше он ей нравился: умный, добрый, с чувством юмора, но не лишенный и честолюбия.
— Я надеюсь сделать состояние, если смогу, — откровенно сказал он Джорджиане, а на ее вопрос, желает ли он чего-нибудь еще, ответил: — Я никогда не изменю своей вере, но, если когда-нибудь такое будет возможно для католиков, я хотел бы стать членом парламента.
И хотя это по-прежнему выглядело весьма далекой и смутной надеждой, Джорджиана радовалась тому, что в Ирландии происходят пусть небольшие, но воодушевляющие перемены в пользу католиков. Папа римский наконец открыл двери. Несколько лет назад, после двух столетий противостояния с английскими монархами-еретиками, папа пошел на компромисс, и король Георг III был ныне признан Ватиканом как законный монарх Британии. А это облегчало положение дел.
