И что бы он тогда сделал? Использовал бы все свое влияние, просто умолял бы юношу выбрать другой путь. Что угодно, лишь бы не дать ему погнаться за той невежественной девицей и превратиться в часть никудышной семьи Бреннан в Ратконане. Если бы он смог это сделать, Гаррет Смит наверняка не дошел бы до нынешнего жалкого состояния, а Конал — другой Конал, конечно, и, может быть, еще более примечательный, — родился бы от другой матери и совсем в других семейных условиях.
Но к тому времени, когда той осенью О’Тул вернулся в Ратконан, он обнаружил молодого Смита уже в семье Бреннан. А сердце Смита было полно темного гнева и презрения к Нари, который отослал девушку в горы, и к Уолшам и им подобным. Смит нелепо верил, что здесь, в хижине высоко в горах, он станет свободнее и чище, чем если бы работал у бакалейщика Макгоуэна в Дублине. Что ж, если бы речь шла просто о жизни в горах, он мог оказаться прав. В диких свободных местах или в великих монастырях вроде Глендалоха люди иногда находили себя. Но жить в хижине вместе с Бреннанами? Это совсем другое дело. Через год эта потаскушка подарила ему ребенка, потом второго. Молодому Смиту уйти бы от них, на древний манер, так считал О’Тул. Но Гаррет был слишком хорош для этого. Он повел девушку к священнику, женился на ней. И после того был обречен.
Ему следовало стать учителем в школе за изгородью. Да, ему пришлось бы еще учиться самому, но у него были для этого мозги. А я бы помог ему, думал О’Тул. Но тогда ему пришлось бы переехать, поскольку место учителя в Ратконане было уже занято, а второму здесь делать нечего. Местный священник дал Смиту какую-то работу. Но потом Смит поссорился со священником. Неужели в этом человеке крылось нечто такое, что постоянно толкало его к саморазрушению? Школьному учителю часто казалось, что да, есть. И посмотрите на Смита теперь. Простой рабочий. Плотник и резчик по дереву, постоянно к чему-то стремящийся, но ничего не достигающий. Сочиняет стихи, которые никогда не доводит до конца. Фантазирует о бунте якобитов, который не может осуществиться. Пьяница. И с каждым годом он пьет все больше. Муж женщины, которая уже умерла и семью которой он должен презирать в глубине сердца, поскольку эти люди неопрятны, ленивы и глупы. Отец детей, за которыми никто толком не ухаживает, а он болтает с ними о деле якобитов и о том, что с ним все обходятся несправедливо, или проклинает их и впадает в мрачную угрюмость.
У Смита было три дочери. Две, такие же неопрятные, как их мать, по мнению О’Тула, вышли замуж в долине. Третья работала служанкой в Уиклоу. Два мальчика умерли в младенчестве. А потом каким-то чудом родился Конал.
— Боюсь, и он умрет, как другие мальчики, — сказал О’Тулу священник, крестивший малыша.
И большинство людей в Ратконане тоже так думали. О’Тул помнил, каким был этот мальчик в три года — бледный, хрупкий, с великолепными зелеными глазами. Он выглядел так трогательно, что сердце разрывалось при мысли о том, что его век, возможно, будет коротким. Когда Дейрдре, внучка О’Тула, бывшая всего на несколько месяцев моложе Конала, подружилась с ним, О’Тул пытался мягко охладить эту дружбу из страха, что девочка испытает слишком сильную боль, если мальчик умрет. Но он не мог помешать ей играть с ним. Они бродили, держась за руки, по долине, где паслись овцы, или сидели рядом на камнях над заводью, образованной горным ручьем. Дейрдре делилась с ним едой, и они болтали часами.
— О чем вы говорите, Дейрдре? — как-то раз спросил О’Тул девочку.
— Ох, обо всем! — ответила Дейрдре. — Иногда он рассказывает мне разные истории, — добавила она. — О рыбах в ручье, и о птицах, и об оленях в лесу. Он так мне нравится!
И хотя сердце О’Тула упало, он не нашелся с ответом.
Гаррет сам привел к нему сына, когда тому исполнилось шесть лет. И как ни удивительно, он даже принес деньги за обучение.
— Учи его, — просто сказал он О’Тулу. — Научи всему, что знаешь.
— Но ты мог бы и сам его учить, — напомнил ему О’Тул. — И бесплатно.
— Нет! — выкрикнул вдруг Смит с внезапной страстью, а потом, немного помолчав, добавил: — Нет, я не гожусь ему в учителя.
Ужасное признание, но что мог ответить на это школьный учитель?
И он начал учить мальчика. И был изумлен. Память малыша поражала. Сказанное однажды он запоминал навсегда. А его мыслительные процессы, как вскоре обнаружил О’Тул, были абсолютно неординарными. Он мог молча слушать, а потом задавал вопрос, который показывал, что он успел обдумать каждый аспект темы и нашел то, что тебе казалось проще пока оставить в стороне. Но сильнее всего приводило в восторг О’Тула — и это был подлинный дар, такому не научить, — то, как Конал использовал язык, его странные полушутливые формулировки, в которых, как вы вдруг понимали, содержались удивительно точные наблюдения. Как ему это удавалось в столь нежном возрасте? Впрочем, а почему птица летает, а форель прыгает в воде?
И еще О’Тул заметил, что его юный ученик живет напряженной внутренней жизнью. Случались дни, когда мальчик выглядел рассеянным и занятым своими мыслями во время урока. И в такие дни О’Тул частенько видел мальчика, бродившего в одиночестве и наслаждавшегося пейзажем, и это одиночество никто не мог с ним разделить. И к тому времени, как этому бледному малышу исполнилось восемь лет, учитель уже любил его почти так же, как любил Дейрдре.
Вот если бы только еще не случалось таких дней, когда Конал не приходил на уроки в школу за изгородью. Узнав, что мальчик заболел, О’Тул шел в дом Гаррета Смита и там находил малышку Дейрдре, сидевшую возле постели: она поила Конала бульоном или тихонько пела ему, а мальчик лежал такой бледный, что казалось, он может покинуть их прямо в этот день.
Но два года назад он неожиданно начал набираться сил. И через год уже стал таким же крепким, как другие дети, а затем и обогнал их. И теперь физически он мог одолеть любого. И в то же время О’Тул отмечал некую новую крепость и жесткость его ума. Конал не просто превосходил всех на уроках, он буквально мгновенно одолевал любые задания, и учителю частенько приходилось ломать голову над тем, как найти для Конала задачу, которую тот не счел бы слишком легкой.
Маленькая Дейрдре тоже наблюдала за этим развитием с откровенным восторгом.
— Разве он не сильный?! — восклицала она.
А О’Тулу казалось, что его внучка словно бы чувствует себя ответственной за новое состояние Конала. И в то же время, судя по ее взглядам и по случайно оброненным словам, она как будто видела в нем все того же маленького бледного мальчика. И действительно, Конал иногда впадал в странное меланхолическое настроение, и тогда двое детей отправлялись на долгую прогулку по горным тропам.
Дейрдре была единственной настоящей подругой Конала. Он часто играл с другими детьми, но было ясно, что с ними он не делится откровенным. Для него в мире, кроме Дейрдре, существовало лишь два человека, с которыми он сблизился. Одним, возможно, был он сам, думал О’Тул. В их совместных занятиях учитель и ученик достигли некоторой степени доверительности. Вторым был отец.
О’Тул подозревал, что Гаррет Смит теперь не видел смысла в жизни, кроме сына. Он пил все больше и больше и выглядел лет на двадцать старше самого себя, и если бы не мальчик, то, пожалуй, все было бы еще хуже. И если эта любовь не простиралась до такой степени, чтобы вовремя внести скромную плату за школу за изгородью, то он все равно умудрялся заплатить рано или поздно. Вечерами, когда он бывал трезв, Гаррет мог иной раз часами беседовать с сыном. О’Тул часто гадал, о чем же они говорят, и однажды даже спросил Дейрдре. Но она не знала. Ей было известно лишь то, что однажды сказал ей Конал.
