Столь волшебной и столь радостной была вся картина, что лишь самый упрямый дух не забыл бы, по крайней мере на этот вечер, что в Ирландии кто-то умирает от голода. Но пока Фортунат ждал встречи с возвышенным, на его лице отражалась тревога. Он выложил немалые деньги за свое место. Жена сидела рядом с ним, сын Джордж тоже. А еще некий малознакомый джентльмен по фамилии Грей. Но следующие пять мест в их ряду оставались пустыми. Публика все еще суетилась, занимая кресла. А Фортунат не осмеливался оглядеться по сторонам.
Ловушка была готова. Но где, черт побери, жертва?!
Как-то вечером три месяца назад, когда они с Фортунатом сидели в гостиной, а между ними стояла на столе бутылочка кларета, Теренс сказал:
— На днях слышал кое-что такое, что может тебя заинтересовать. Ты знаешь доктора Грогана?
— Не близко.
— Ну, у него не так много пациентов, как у меня, но он хороший врач и вообще неплохой человек. И он мне рассказывал, что посещает некую семью по фамилии Лоу.
— Генри Лоу?
— Именно так. Ты с ним знаком?
— Это торговец полотном из Белфаста. Вот и все, что мне известно.
— Меня это не удивляет. Он живет тихо и занят делом. Но тут есть еще кое-что. Гроган, будучи в его доме, кое-что случайно услышал и стал расспрашивать. Он весьма любопытный человек, этот Гроган. — Теренс немного помолчал, чтобы произвести больше впечатления. — Генри Лоу — один из богатейших людей в Дублине.
— Черт побери! И?..
— И у него есть дочери. А сына нет.
— Понятно. Наследницы.
— Даже лучше. Их три: Анна, Лидия и Джорджиана. Но Лидия больна, и Гроган меня заверил, что она проживет от силы год-два. Так что все состояние будет разделено между ее сестрами.
— И ты подумал о Джордже?
— Вот именно.
— Да ему всего двадцать.
— А Джорджиане шестнадцать. А к тому времени, когда ей исполнится восемнадцать…
— И мы должны заняться этим, пока не началось состязание за ее руку, ты об этом?
Фортунат немного подумал. Его сын Джордж был красивым и умным юношей. И похоже, будет человеком добродушным и покладистым. Людям он нравился. Но Фортунат достаточно хорошо знал сына, чтобы понимать, что его интересует. Второй сын, Уильям, был бы бесконечно рад, если бы его оставили управлять семейным имением в Фингале. Когда Фортунат привел Уильяма в прекрасное новое здание парламента, которое теперь смотрело на сады Тринити-колледжа, Уильям оказался достаточно хорошо воспитан, чтобы не показать своих чувств, но Фортунат видел, что ему скучно. А вот Джордж — другое дело. Его широко расставленные глаза впитывали все. Он не просто слушал выступления ораторов, а внимательно изучал стиль каждого.
— Мне бы хотелось бывать здесь, — сказал он отцу после этого первого посещения.
И он задавал вопросы о ведущих политиках, об их семьях, о том, кто стоит выше, кто ниже.
— Я могу дать тебе первый толчок, — откровенно ответил ему Фортунат, — но если ты хочешь стать заметной фигурой в этом мире, то должен найти себе богатую жену.
— Какой веры эти Лоу? — наконец спросил Фортунат.
— Это пресвитерианская семья. Но Генри Лоу, когда переехал в Дублин, присоединился к Ирландской церкви.
— Но мне бы не хотелось, — медленно произнес Фортунат, — выглядеть искателем состояний.
— А тебе и незачем. Это нас погубило бы.
— Так у тебя есть какой-то план?
— Возможно. Но прежде всего ты должен кое-что узнать.
Барбара Дойл была рада сделать одолжение. Если не считать того, что ее волосы поседели, она удивительно мало изменилась. А Фортунат был у нее в чести с тех самых пор, как много лет назад случилась та история с медными монетами Вуда.
И дело было не в его речах в парламенте. Они были блестящими, но бесполезными, потому что английское правительство в этом вопросе отказалось обращать внимание на мнение Дублина. Но потом начались печатные атаки Свифта.
«Письма суконщика» выходили несколько месяцев. Они были анонимными, но все прекрасно знали, что их автором был настоятель Свифт. Кто еще мог писать такую блестящую, обжигающую прозу, насыщенную иронией? Свифт заставил английское правительство выглядеть презренным, а поскольку английские парламентарии были не менее тщеславны, чем любые другие политики, насмешки Свифта оказались для них невыносимы. Монеты были отозваны. Ирландцы ликовали. Уолш, сообщивший кузине Барбаре, что все это было его идеей и что именно он убедил Свифта во время визита в графство Каван, испытал момент настоящей паники, когда, случайно встретившись с Барбарой перед зданием парламента, вдруг увидел, что из Тринити-колледжа выходит настоятель Свифт и направляется прямо к ним. Миссис Дойл без колебаний бросилась к нему.
— Я слышала, это мой кузен Фортунат убедил вас написать «Письма суконщика», — заявила она.
— В самом деле?.. — Настоятель посмотрел на нее, а потом уставился на Фортуната.
Воспоминания о грубости молодого Смита в Килке заставили Уолша замереть. Но то ли вид его перепуганного лица, то ли собственное добродушие были причиной, однако автор «Путешествий Гулливера» решил проявить милосердие.
— Я написал их после разговора с ним, — признал он.
И, строго говоря, то не было ложью.
А кузине Барбаре этого оказалось вполне достаточно. Она просияла, глядя на Фортуната, и больше никогда не доставляла ему беспокойства.
Ее встреча с Генри Лоу, торговавшим полотном, примерно за шесть недель до исполнения «Мессии» Генделя, не могла выглядеть более естественной, поскольку они оказались живущими в одном приходе. Жена Генри Лоу не слишком близко знала вдову Дойла, которая с годами как будто становилась все крупнее и прямолинейнее. Им просто нечего было сказать друг другу. Но сам Генри Лоу ничего не имел против бесед с Барбарой, которую весьма уважал за ее острый, деловой ум. И после службы в церкви они могли поболтать несколько минут, пока миссис Лоу занималась светскими делами. Поэтому в то воскресенье Барбара с легкостью навела разговор на тему религиозного раскола семей.
— В моей семье тоже такое случилось, — заметил Генри Лоу. — В Ульстере я был пресвитерианцем, но когда приехал в Лондон и женился, то перешел в веру жены, а это Ирландская церковь.
— А я и не знала, — солгала Барбара Дойл.
— Ну, — вздохнул Генри Лоу, — мой брат в Ульстере с тех пор со мной не разговаривает. — Он грустно покачал головой. — Я прекрасно понимаю его чувства, но сам никогда не ощущал все это так сильно. И до сих пор все мои попытки сломать возникший барьер терпели неудачу.
А знаком ли он с доктором Теренсом Уолшем, поинтересовалась Барбара. Он лишь слышал, что у доктора хорошая репутация, ответил Лоу. Барбара пояснила, что доктор — ее дальний родственник и католик. А вот его брат, член парламента и член Ирландской церкви, никогда не позволял религии встать между ними.
