Что я считаю своим самым первым воспоминанием, вряд ли на самом деле первое — оно слишком позднее. Я путаю основополагающее и первое: так же и в домах, как нередко повторяла Джулия, первый этаж — это обычно второй, а то и третий.
Вот мое самое первое воспоминание: я сгребал листья перед домом и заметил что-то возле боковой двери. Это была мертвая белка, на которой уже начали копошиться муравьи. Сколько она там пролежала? Отравилась ли она ядом? Каким? Загрызла ли ее соседская собака, а потом, исполнившись собачьего раскаяния, принесла нам свой позор? Или свою гордость? А может, белка умерла, пытаясь проникнуть в дом?
Я побежал в дом и рассказал матери. У нее были запотевшие очки: она мешала в кастрюле, которую не видела. Не поворачиваясь, она сказала мне: "Иди к папе, он разберется".
Сквозь открытую дверь — стоя по безопасную сторону порога, — я смотрел, как отец надел на руку чистый полиэтиленовый пакет из тех, в которых приносили утреннюю "Пост", поднял белку, а затем вынул руку, вывернув пакет наизнанку, так что белка оказалась в нем. Пока отец мыл в ванной руки, я стоял рядом с ним возле раковины и задавал вопрос за вопросом. Мне то и дело преподавали уроки, и я привык думать, что любые события содержат какое-то необходимое знание, какую-то мораль.
Она была холодная? Когда, по-твоему, она умерла? А от чего? Ты не боялся?
— Боялся? — спросил отец.
— Тебе было противно?
— Конечно.
— Но ты пошел и взял ее, как нечего делать.
Отец кивнул.
Я смотрел, как его обручальное кольцо посверкивает сквозь мыльную пену.
— Ты думал, что это отвратительно?
— Угу.
— Это было вообще ужасно.
— Угу.
— Я не смог бы ее взять.
Он посмеялся отеческим смешком и сказал:
— Когда-нибудь и ты сможешь.
— А что, если не смогу?
— Когда ты отец, то за тобой уже никого нет. Если ты не сделаешь что нужно, то кто сделает?
— Все равно, я не смог бы.
— Чем сильнее тебе будет не хотеться это делать, тем больше ты будешь отцом.
В шкафу лежала не одна сотня пластиковых пакетов. Отец выбрал чистый и показал мне, как в таком случае надо с ним управляться.
Несколько дней я думал только о той белке, а потом забыл о ней на четверть века, пока Джулия не забеременела Сэмом: в те дни мне стал вновь и вновь сниться кошмар — наша улица и вся округа завалены дохлыми белками. Тысячи дохлых белок: вдоль бровки тротуара, в полных мусорных контейнерах, простертые в застывших позах с вымокшим под стpуями дождевальных установок мехом. Во сне я неизменно откуда-то возвращался домой, неизменно шел пешком, и это всегда был конец дня. Занавешенные окна в доме светились, будто телеэкраны. У нас не было настоящего камина, но во сне из трубы поднимался дымок. Мне приходилось шагать на мысочках, чтобы не ступать по белкам, но иногда и этого не удавалось избежать. Я извинялся — перед кем? Белки лежали на подоконниках, на ступенях у дверей, вываливались из водосточных труб. Я видел их очертания сквозь ткань, проходя под матерчатыми навесами. Белки торчали из дверных прорезей для почты: очевидно, пытались найти еду или воду или просто умереть в доме — как та белка, что хотела умереть в доме моего детства. И во сне я знал, что мне придется убирать их всех.
Джейкобу захотелось встать подле отца, как он сделал тогда, ребенком, и спросить, как тот сумел бросить лопату земли в отцовскую могилу.
Ты думал, что это отвратительно?
Угу, ответил бы отец.
Я не смог бы.
Отец рассмеялся бы по-отечески и сказал:
Когда-нибудь и ты сможешь.
А что, если не смогу?
Дети хоронят родителей, потому что мертвых нельзя не хоронить. Родителям не обязательно приводить детей в этот мир, но детям приходится провожать родителей из него.
Ирв подал лопату Джейкобу. Их взгляды встретились. И отец прошептал сыну на ухо:
— Вот так оно и будет.
Представляя, как дети будут жить после него, Джейкоб не видел в этом для себя никакого бессмертия, как о том обычно, не особо мудрствуя, говорят, — обычно те люди, что пытаются уговорить других продолжать род. Не чувствовал ни удовлетворения, ни умиротворения, ни какого бы то ни было облегчения. Он чувствовал только неодолимую печаль обездоленного. Когда у тебя есть дети, смерть еще горшая несправедливость, потому что ты большего лишаешься. На ком женится Бенджи? (Против всех своих стараний, Джейкоб не мог отвязаться от еврейской уверенности, что он, конечно, захочет жениться и женится.) Какая высокоморальная и доходная профессия привлечет Сэма? Каким странным хобби будет предаваться Макс? В какие страны они будут ездить? Какие у них будут дети? (Конечно, они захотят иметь детей и будут иметь детей.) Какие у них будут проблемы и радости? Какой смертью каждый из них умрет? (Ну, хотя бы он не увидит их смертей. Может, это и есть компенсация за то, что придется умереть самому.)
Прежде чем вернуться в машину, Джейкоб пошел прогуляться. Шел и читал надписи на надгробьях, словно страницы огромной книги. Имена зачаровывали — потому что это были еврейские хайку, потому что они совершили путешествие на машине времени, а те, кому они принадлежали, давно сгинули, потому что они смущали, как завернутые в бумагу столбики монет, потому что были прекрасны, подобно кораблям в бутылках, привезенным на кораблях, потому что они представляли собой мнемонические правила: Мириам Апфель, Шайндель Потэш, Берил Дресслер… Джейкобу хотелось запомнить их, использовать потом. Запомнить всё и всё использовать: шнурки рава, не связанные мелодии скорби, застывшие следы посетителя, приходившего в дождь.
Сидней Ландесман, Этель Кайзер, Лебель Альтермн, Дебора Фишбах, Лейзер Беренбаум…
Он запомнит эти имена. Он их не забудет. Он применит их. Сделает что-нибудь из того, что перестало быть хоть чем-то.
Сеймур Кайзер, Шошанна Остров, Эльза Глазер, Зура Нидлман, Хайме Раттнер, Симха Тиш, Дина Перлман, Рашель Нойштадт, Иззи Рейнхардт, Рубен Фишман, Хиндель Шульц…
Будто слушаешь течение еврейской реки. Но в нее можно войти дважды. Можно — Джейкоб мог: думал, что может, — собрать все, что утеряно, и заново найти, оживить, вдохнуть новую жизнь в спавшиеся легкие этих имен, этих акцентов, поговорок, повадок и существований. Молодой рав сказал верно: больше никто не будет носить таких имен. Но он ошибся.
Майер Фогель, Фрида Вальзер, Юссель Оффенбахер, Рейчел Блуменстайн, Велвл Кронберг, Лея Бекерман, Мендель Фогельман, Сара Бронштейн, Шмуэль Герш, Вольф Зелигман, Абнер Эдельсон, Юдит Вайс, Бернард Розенблут, Элиезер Умански, Рут Абрамович, Ирвин Перлман, Леонард Гольдбергер, Натан Московиц, Пинкус Зискинд, Соломон Альтман…
