— А если заплачу, будет плохо?
— Не знаю. Наверное, при прочих равных, лучше на них это не изливать. Изливать — немного не то слово. Я имею в виду… Ну, ты знаешь, что.
— Знаю.
Ее знаю удивило и еще сильнее встряхнуло Джейкоба.
— Мы это обсудим не один десяток раз, и оно будет восприниматься по-другому.
— Но не перестанет меня убивать.
— А адреналин момента поможет удержать слезы.
— Наверное, ты прав.
Наверное, ты прав. Прошло немало времени — казалось, что прошло немало времени, поправил бы доктор Силверс, — с тех пор, когда Джулия тем или иным образом соглашалась с эмоциональными суждениями Джейкоба, а не противилась им на уровне рефлекса. В этих словах была доброта — наверное, ты прав, — которая разоружила его. Ему не нужно было оказаться правым, но нужна была эта доброта. Что, если каждый раз, когда на уровне рефлекса отвергала или просто не замечала его точку зрения, она говорила бы наверное, ты прав? Под сенью этой доброты ему было бы так легко признать себя неправым.
— А если ты заплачешь, — продолжил Джейкоб, — то плачь.
— Хочется, чтобы они перенесли это легче.
— Тут без шансов.
— Ну, насколько можно легче.
— Какой-нибудь выход мы найдем в любом случае.
Найдем выход. Какое странное заверение, подумала Джулия во время репетиции разговора, главный смысл которого в том, что выхода они не нашли. И вместе не найдут. И все-таки заверение прозвучало в объединяющей форме: мы.
— Пожалуй, выпью воды, — сказала Джулия. — Тебе принести?
— Я подойду к двери и поскулю, когда по-настоящему захочу.
— Ты считаешь, детям станет хуже? — спросила Джулия, удаляясь на кухню.
Джейкоб подумал, не была ли вода лишь предлогом, чтобы не смотреть ему в лицо при этом вопросе.
— Я включу телевизор на секунду. Без звука. Не могу не видеть, что происходит.
— А как же то, что происходит здесь?
— Я не отвлекаюсь. Ты спросила, станет ли, по-моему, детям хуже. Да, я думаю, это единственно верная формулировка.
Карта Ближнего Востока, хищные стрелы, показывающие продвижение различных армий. Происходят боевые столкновения, в основном с сирийцами и "Хезболлой" на севере. Турки берут все более враждебный тон, а новообразованная Трансаравия накапливает войска и самолеты на территории бывшей Иордании. Но это все пока управляемо, улаживаемо и в нужной степени сомнительно.
— Не сомневайся, я буду плакать, — сказал Джейкоб.
— Что?
— Я бы тоже глотнул воды.
— Я не слышала, что ты сказал.
— Я сказал: даже если ты не увидишь, как я плачу, я буду плакать.
Это было то — казалось тем, — что он должен был сказать. Джейкоб всегда знал — ему всегда казалось, — что, по мнению Джулии, ее эмоциональный контакт с детьми глубже, что поскольку она мать, женщина, и просто, что это — она, ей удалось создать такую связь, какую отец, мужчина, или Джейкоб, создать не в силах. Она все время давала это понять — казалось, что дает понять, — и время от времени говорила вслух, хотя каждый раз это маскировалось разговором о тех возможностях, которые дети находили только в общении с отцом, например, весело проводить время.
В ее представлении их с Джейкобом родительские роли, в общем, так и различались: глубина и веселье. Джулия вскармливала детей грудью. Джейкоб заставлял хохотать, искрометно изображая ложкой самолет, идущий на посадку в рот. У Джулии была глубинная, неподвластная разуму потребность проверять, хорошо ли они спят. Джейкоб будил их, когда в бейсбольном матче объявляли дополнительные иннинги. Джулия учила их таким словам, как ностальгия, экзистенциальный и меланхоличность. Джейкоб любил говорить: "Нет плохих слов, есть неудачное словоупотребление", чтобы оправдать якобы удачное употребление таких слов, как "чмо" или "сраный", которые Джулию бесили не меньше, чем радовали мальчиков.
Был и другой взгляд на это противопоставление глубины и веселья, и на его обсуждение с доктором Силверсом Джейкоб тратил бесконечные часы, — тяжесть и легкость. Джулия всему добавляла тяжести, распахивала закоулки самых интимных переживаний, на любое вскользь брошенное замечание наворачивала подробный разговор, постоянно внушала, как ценно грустить. Джейкобу и беды-то, в большинстве своем, не казались бедами, а те, что казались, лечились отвлечением, едой, физической активностью или временем. Джулия неизменно хотела придать мальчикам серьезности: культура, зарубежные путешествия, черно-белые фильмы. Джейкоб не видел ничего дурного — даже видел благо — в более живых, легкомысленных занятиях, таких как походы в аквапарки, бейсбол, дурацкое кино про супергероев, доставлявшее море удовольствия. Джулия понимала детство как время, когда формируется душа. Джейкоб — как единственный момент в жизни, когда можно чувствовать себя счастливым и защищенным. Они видели друг в друге миллион недостатков и понимали, что друг другом живут.
— Помнишь, — спросила Джулия, — как не знаю сколько уж лет назад моя подруга Рейчел пришла к нам на седер?
— Рейчел?
— Из архитектурной школы. Да помнишь, она пришла со своими близнецами?
— И без мужа.
— Точно. У него случился сердечный приступ в спортзале.
— Поучительная история.
— Ты помнишь?
— Конечно, позвали из жалости.
— Я думаю, в детстве она ходила в ешиву или еще в какое-то строгое еврейское учебное заведение. Тогда я этого не понимала и потому в конце концов почувствовала себя так неловко.
— Отчего?
— Оттого, какие мы неграмотные евреи.
— Но ей понравилось с нами, ведь так?
— Понравилось.
— Так и забудь свою неловкость.
— Это было столько лет назад.
— Неловкость — это тушенка в мире эмоций.
Реплика Джейкоба вызвала у Джулии заливистый — ему показалось так — смех. Неудержимый смех во время столь серьезного тактического планирования.
— Почему ты о ней вспомнила?
Молчание может быть таким же неудержимым, как и смех. И оно может накапливаться, как невесомые снежинки. И проломить потолок.
— Сама не знаю, — ответила Джулия.
Джейкоб попытался столкнуть этот снег с крыши разговора:
— Может, ты вспомнила, каково это, когда тебя судят.
— Может быть. Я не думаю, что она судила. Но я чувствовала себя, как на суде.
— Ты боишься этого чувства? — спросил Джейкоб.
За несколько дней до этого Джулия вдруг проснулась среди ночи, как от кошмара, хотя не могла вспомнить, что видела во сне. Она отправилась на кухню, нашла в "ящике со всякой ерундой" список учеников Джорджтаунской средней школы и убедилась, что Бенджи будет единственным в своем классе ребенком с двумя домашними адресами.
