Евреи, с которыми рос Джейкоб, поправляли очки-авиаторы движением лицевых мышц, одновременно вслушиваясь в строчки "Фугази" и запихивая на место прикуриватель в своем подержанном "вольво"-универсале. Прикуриватель выскакивал обратно, они снова толкали его в гнездо. Ничего не зажигалось, никогда. Они были нулями в спорте, но чемпионами в рассуждениях о спорте. Они избегали драк, но затевали споры. Все они были детьми и внуками иммигрантов, внуками выживших. Их определяющим свойством и основным предметом гордости была вопиющая слабость.
И при этом они хмелели от мускулов. Не в физическом смысле — грубая сила им казалась подозрительной, глупой и жалкой. Нет, они сходили с ума от силового применения еврейских мозгов: маккавеи, подкатывающиеся под увешанных доспехами греческих слонов, чтобы поразить в мягкое подбрюшье; операции МОССАДа, по соотношению шансов, средств и результата приближающиеся к волшебству; компьютерные вирусы, до того нечеловечески сложные и хитрые, что даже не оставляют еврейских следов. Думаешь, тебе по силам с нами задираться, мир? Думаешь, ты можешь нами помыкать? Можешь. Но мозги побеждают мускулы столь же несомненно, как бумага побеждает камень, и мы тебя проучим: сидя за компьютерами, окажемся теми, кто выстоит.
Пока они, вроде шарика, катящегося по выстроенному Бенджи в обсессивно-компульсивных "Бешеных шариках" лабиринту, катили к выезду с парковки, на Джейкоба сошло какое-то необъяснимое умиротворение. При всем том, что было пролито, остался ли стакан наполовину полным? Или высвободилась крошка веллбутрина
[34], застрявшая в зубах его мозга, и подарила кусочек непереваренного счастья? Стакан все же был наполовину полон.
Несмотря на свои бесконечные хитрые, закономерные и почти благородные протесты, Сэм ходил на занятия в Еврейской школе. И несмотря на то что его заставляли извиниться за мелкую шалость, которой он и не совершал, он покажется на биме.
Несмотря на то что Ирв оставался несносным упертым шовинистом, он был всегда рядом и на свой лад любил их.
Несмотря на длинную череду неисполненных обещаний и на то, что его старший сын служит в армии на Западном берегу, Тамир прилетел. И привез своего мальчика. Они семья, и они остаются семьей.
Но что же сам Джейкоб? Где в мыслях был он сам? Вновь и вновь его притягивал супермагнит Марка и Джулии, но совсем не так, как он мог бы предположить. Он часто воображал Джулию с другими мужчинами. Это его практически уничтожало, но что оставалось, трепетало от возбуждения. Он гнал такие мысли, однако сексуальные фантазии призывают то, чего не должно случиться в действительности. Он представлял, как Марк имеет ее после встречи в салоне фурнитуры. Но теперь, когда между ними что-то произошло, — вполне возможно, что они уже перепихнулись, — Джейкоб как-то успокоился. Не потому что фантазии внезапно стали слишком болезненны; нет, они внезапно престали быть достаточно болезненны.
Теперь, пока он вел машину, набитую родными, а его жена оставалась в отеле с мужчиной, которого, по меньшей мере, целовала, его фантазия обрела точную форму: та же самая машина, но другие седоки. Джулия смотрит в зеркало заднего вида и видит, как Бенджи засыпает в своей особенной манере: спина прямо, шея прямо, взгляд направлен прямо вперед, глаза закрываются так медленно, что движение век неразличимо — перемену можно заметить, только если отвести взгляд, а потом взглянуть снова. Чувственность этого, хрупкость, внушаемая этой медлительностью, прекрасны и непостижимы. Она смотрит на дорогу, потом в зеркало, потом вновь на дорогу. Всякий раз, как она видит в зеркале Бенджи, его веки закрываются еще на миллиметр-другой. Засыпание продолжается десять минут, и каждая секунда растягивается до полупрозрачности его медленно смеживающихся век. И за мгновение перед тем, как глаза совсем закроются, Бенджи выпускает короткий пых, как бы задувая видимую только ему свечу. Дальнейшая поездка — это шепот, и каждая рытвина кажется лунным кратером, а на Луне лежит семейная фотография, оставленная там в 1972 году астронавтом Чарлзом Дьюком из экипажа "Аполлона". Она будет там лежать, не меняясь, миллионы лет, и переживет не только запечатленных на ней родителей и детей и внуков внуков их внуков, но и человеческую цивилизацию — останется там, пока ее не пожрет умирающее Солнце. Они подъезжают к дому, глушат мотор, отстегивают ремни, и Марк несет Бенджи в дом.
Это было его новое "не здесь", где и пребывал его разум, когда они подкатили к выезду с парковки. Тамир потянулся за бумажником, но Ирв оказался проворнее.
— В следующий раз я, — сказал Тамир.
— Конечно, — согласился Ирв. — В следующий раз, когда мы будем выезжать с парковки Национального аэропорта, я позволю тебе заплатить за стоянку.
Ворота поднялись, и в первый раз с момента, когда они сели в машину, подал голос Макс:
— Пап, включи радио.
— Что?
— Ты не слышал там?
— Слышал что?
— В будке у мужика.
— У кассира?
— Да. Радио.
— Нет.
— Случилось что-то важное.
— Что?
— Все я, что ли, должен делать? — проворчал Тамир, включая радио. Сначала, включив сообщение в середине, они не могли понять, что именно случилось, но было ясно, что Макс не ошибся в оценке. НОР вещало с прямой спиной. Репортажи шли со всего Ближнего Востока. Было еще рано. Мало что известно.
Сознание Джейкоба метнулось в привычное убежище: худший из возможных сценариев. Израиль напал на Иран или наоборот. Или египтяне напали сами на себя. Взорвали автобус. Захватили самолет. Кто-то принялся палить в мечети или в синагоге, махать ножом в людном месте. Ядерный удар испарил Тель-Авив. Но отличительная черта худшего из возможных сценариев в том, что его по определению невозможно предвидеть.
Иная жизнь шла сама по себе, независимо от них. Как просто Жизнь. Сэм был на конференции "Модели ООН", и в этот момент мать передала ему записку: "Я могу заглянуть за стену. А ты?" — а развалины его первой синагоги мерцали поодаль от фундамента второй. Среди щебня были рассеяны цветные осколки Еврейского настоящего, каждый подсвечен разрушением.
По-настоящему настоящее
В танцевальном зале "Хилтона" концентрическими дугами расставили столы и стулья, чтобы все напоминало Генеральную Ассамблею Объединенных Наций. Делегаты оделись в национальные костюмы, некоторые даже пробовали изображать акцент, пока кто-то из координаторов не ввел мораторий на эту идиотскую затею.
Заканчивалось выступление саудовской делегации. Юная латиноамериканская девочка в хиджабе говорила с сильным настоящим акцентом, у нее тряслись руки, дрожал и прерывался голос. Джулия не могла видеть волнующихся детей. Ей хотелось подойти к девочке, сказать что-нибудь ободряющее ее — объяснить, что жизнь меняется и слабость становится силой, а мечта воплощается в реальность, которая требует новой мечты.
