— Да, работу на этот мудацкий сериал.
— Этот мудацкий сериал смотрят четыре миллиона человек.
— A: Ну и что? Б: Каких четыре миллиона?
— И о нем хорошо отзываются критики.
— Те критики, кто пальцем в нос попасть не способен.
— И это моя работа. Так я обеспечиваю семью.
— Так ты делаешь деньги. Обеспечить семью можно иным способом.
— Надо было стать дерматологом? Это было бы достойное применение моему таланту, чувствам и интеллекту?
— Тебе надо делать то, что востребует твои способности и поможет выразить твою сущность.
— Я и делаю.
— Нет, ты ставишь точечки над i и дорисовываешь палочки на t в драконьих сагах каких-то людей, не достойных полировать твой геморрой. Ты не затем пришел на землю.
— И теперь ты мне расскажешь, для чего я пришел?
— Именно это я и собираюсь сделать.
Джейкоб пропел:
— "И где-то в детстве или позже я совершил что-то плохое".
— Как я собирался сказать.
— "И на высоком на коне мой папа Ирв, лей од лей од лей хи-ху".
— Ты остряк, мы это поняли, Франкенштейн.
— "А вот вредный совет нам всегда отрада".
На сей раз не давая вставить слова:
— Джейкоб, ты должен ковать на горне своей души не родившееся сознание своего народа.
Вялое:
— Ого.
— Да, ого.
— Не мог бы ты повторить еще раз и прокрутить, для задних рядов?
— Ты должен ковать на горне своей души не родившееся сознание своего народа.
— Разве печи Освенцима не сделали этого?
— Они разрушали. Я говорю о созидании.
— Я ценю внезапный кредит доверия, который ты мне выдал…
— Я забил доверху избирательную урну.
— …Но мой душевный горн не настолько горяч.
— Это потому что ты так сильно хочешь, чтобы тебя любили. Трение дает тепло.
— Даже не понял, что это значит.
— Это точно как в этой истории со словом на "н" в школе Сэма.
— Может, не будем впутывать сюда Сэма, — предложил Макс.
— И это точно так же всюду, куда ты ни посмотришь в своей жизни, — сказал Ирв. — Ты делаешь ту же ошибку, которую мы совершаем тысячелетие за тысячелетием…
— Мы?
— …Веря, что, если нас будут любить, мы будем в безопасности.
— Мой разговорный навигатор сломался: мы опять обсуждаем ненависть к евреям?
— Опять? Нет. Мы и не прекращали.
— Этот сериал — развлечение.
— Не верю, что ты в это веришь.
— Ну, тогда, похоже, приехали.
— Потому что я готов поверить в тебя сильнее, чем ты сам?
— Потому что, как ты и сам первым признаешь, нельзя вести переговоры, если нет второй договаривающейся стороны.
— А кто ведет переговоры?
— Ну, беседу.
— Серьезно, Джейкоб. Отставь на секунду свою защиту и спроси себя: откуда эта ненасытная жажда любви? Ты писал такие правдивые книги. Правдивые, эмоциональные и страстные. Может, у них не было миллионной аудитории. Может, на них ты не разбогател бы. Но они обогащали мир.
— Они бесили тебя.
— Да, это так, — подтвердил Ирв, перестраиваясь и не глядя ни в одно из зеркал. — Бесили. Не дай бог, ты увидел бы мои пометки на полях. Но разве ты знаешь, кого бесит твой сериал?
— Он не мой.
— Никого. Ты убиваешь прорву времени на благодарных зомби.
— А, так это речь против телевидения?
— Я мог бы и ее произнести, — сказал Ирв, въезжая на территорию аэропорта, — но это речь против твоего сериала.
— Не моего.
— Так обзаведись своим.
— Но мне нечего предложить зубной фее взамен.
— А ты пробовал?
— Пробовал ли я?
Да никто не пробовал упорнее. Не обзавестись сериалом — для этого еще время-то не пришло, — а написать его. Больше десяти лет Джейкоб надрывал спину своего воображения, швыряя уголь в горн. Отдавал себя тайной, безнадежно невыполнимой задаче спасти свой народ средствами языка. Свой народ? Ну, семью. Семью? Себя самого. Какого себя? Да и спасение, пожалуй, не совсем верное здесь слово.
"Исчезающий народ" — именно то, на что надеялся, как ему казалось, отец Джейкоба, — зов шофара с вершины горы. Или хотя бы безмолвный крик из кабинета. Но если бы Ирву когда-нибудь выпал случай прочесть, что сочинял Джейкоб, он бы содрогнулся и отвращение было бы мощнее, чем от романов. Понимание истины у Джейкоба, наверное, было довольно отталкивающим, но этого мало: у них с отцом были непримиримые противоположные мнения о том, на кого должно быть направлено острие выкованного сознания.
И еще более серьезная беда: такой сериал добил бы деда Джейкоба. Причем в прямом смысле. Джейкоб стал бы патриархоубийцей. Тот, кто мог вынести все, никогда не вынес бы своего отражения в зеркале. Так что Джейкоб хранил рукопись поближе к сердцу: в запертом ящике стола. И тем сильнее он был к ней привязан, чем меньше был способен показать ее кому-нибудь.
Текст сценария начинался с описания, как автор начинает писать сценарий. Героями фильма были реальные люди из реальной жизни Джейкоба: несчастная жена (которая не соглашалась с таким определением); три сына: один на пороге возмужания, второй переживает период крайнего самоуглубления, третий на пороге ментальной самостоятельности; перепуганный ксенофоб-отец, тихо что-то ткущая и распускающая мать, депрессивный дед. Если бы Джейкоб однажды дал это кому-нибудь почитать и его спросили бы, насколько автобиографичен материал, он ответил бы: "Это не моя жизнь, но это я". И если кому-нибудь — а кому, кроме доктора Силверса? — случилось бы спросить, насколько автобиографична жизнь Джейкоба, тот ответил бы: "Это моя жизнь, но не я".
Работа над рукописью шла вслед переменам в жизни Джейкоба. А может, жизнь катилась по писаному. Не всегда было легко отличить. Джейкоб написал о находке женой телефона за несколько месяцев до того, как вообще купил второй телефон, — психологически линия настолько сомнительная, что не оправдывает и одной-единственной шестидолларовой минуты у доктора Силверса, а прорабатывалась несколько десятков часов. Но дело было не только в психологии. Случалось, что какие-нибудь слова или поступки Джулии до жути близко повторяли написанное у Джейкоба, так что он задавался вопросом, не читала ли она его текст. В день, когда нашла телефон, она спросила Джейкоба: "Тебя огорчает, что детей мы любим сильнее, чем друг друга?" Точно такая фраза уже не один месяц присутствовала в сценарии. Только там ее произносил Джейкоб.
