— Хорошо.
— Ты знаешь, что такое миньян?
— Нет.
— Чего же не спросил?
— Не знаю.
— Это десять мужчин старше тринадцати лет. Столько нужно, чтобы молитва в синагоге зачлась.
— Смахивает на сексизм и эйджизм.
— И то и то, конечно, — подтвердил Джейкоб, срывая травинку. — А "Фугази" каждое лето давали здесь бесплатный концерт.
— А фугази это что?
— Всего лишь величайшая группа всех времен и народов с любой точки зрения. Музыка у них была супер. И кредо супер. Они были вообще супер.
— Что такое кредо?
— Путеводная вера.
— И какое кредо у них было?
— Не обдирать поклонников, не терпеть насилия на концертах, не записывать видео, не торговать сувенирами. Делать музыку с антикорпоративным, антимизогинистским, классово острым посланием, притом такую, чтобы продирала.
— Ты хороший пес.
— Наверное, пора ехать.
— Мое кредо: "Найди свет в прекрасном море и будь счастлив".
— Отличное кредо, Макс.
— Это строчка из песни Рианны.
— Что ж, Рианна умница.
— Песню написала не она.
— Ну, тогда тот, кто написал.
— Сия.
— Значит, Сия умница.
— И это я вообще-то пошутил.
— Ага.
— А твое?
— Что?
— Кредо.
— Не обдирать поклонников, не терпеть насилия на концертах.
— Нет, серьезно.
Джейкоб рассмеялся.
— Серьезно, — повторил Макс.
— Дай мне подумать.
— Вот это, пожалуй, твое кредо.
— Это кредо Гамлета. Гамлета же знаешь, да?
— Мне десять, я не зародыш.
— Извини.
— К тому же Сэм его читал на занятии.
— Интересно, где сейчас "Фугази". Интересно, все такие же идеалисты, что бы они теперь ни делали?
— Ты хороший, Аргус.
В ветеринарной лечебнице их проводили в смотровую комнату в глубине здания.
— Странно, но все тут напоминает мне дом прадедушки.
— Да уж, странно.
— Все снимки собак вроде как похожи на мои, Сэма и Бенджи фотки. А чаша с печеньками как его миска с карамельками.
— А пахнет тут…
— Чем?
— Да ничем.
— Чем?
— Я хотел сказать "смертью", но подумал, что это не очень приятно слышать, и попытался оставить при себе.
— А как пахнет смерть?
— Как вот тут.
— Но как ты это можешь знать?
Джейкобу не приходилось нюхать мертвецов. Его бабки и дед умерли либо еще до его рождения, либо пока он был слишком мал и его щадили. Никто из его коллег или друзей, бывших коллег или бывших друзей не умирал. Иной раз Джейкоб удивлялся, как он умудрился прожить сорок два года, ни разу не столкнувшись ни с чьей смертью. И за этим удивлением всегда приходил страх, что статистика наверстает свое на нем, обрушив на него сразу множество смертей. А он не будет к этому готов.
Приема дожидались полчаса, и Макс то и дело скармливал Аргусу собачьи печенюшки.
— Они могут плохо сочетаться с наггетсами, — предупредил Джейкоб.
— Хороший. Хороший пес.
Аргус приоткрывал другую сторону натуры Макса, обычно невидимую: его нежность или ранимость. Джейкоб вспомнил день, проведенный с отцом в Национальном музее естественной истории, когда сам он был в возрасте Макса. У него было так мало воспоминаний о времени, проведенном с отцом: Ирв допоздна засиживался на работе в журнале, а когда не писал, то преподавал, а когда не преподавал, то общался с важными людьми, чтобы подтвердить собственную значимость, и тот день Джейкоб запомнил.
Они стояли перед диорамой. Бизон.
— Красиво, — сказал Ирв. — Правда?
— Очень красиво, — ответил Джейкоб, тронутый, даже потрясенный величественностью животного, его самодостаточностью.
— И тут ничто не случайно, — сказал Ирв.
— В смысле?
— Очень постарались сделать все, как в природе. В этом смысл. Но они могли бы выбрать тысячи других вариантов, так ведь? Этот бизон мог бы скакать, а не стоять неподвижно. Мог бы драться, или охотиться, или пастись. Их могло быть здесь два. На загривке у него могла бы сидеть какая-нибудь пичужка. Да что угодно.
Джейкобу нравилось, когда отец чему-то его учил. Это как-то опьяняло и расслабляло. И подтверждало, что Джейкоб — важная фигура в жизни его отца.
— Но не всегда есть свобода выбора, — сказал Ирв.
— Почему?
— Вот им, например, нужно было спрятать то, из-за чего животные оказались здесь.
— О чем ты?
— Как думаешь, откуда эти животные взялись?
— Из Африки или еще откуда-то?
— Но как они попали в витрины? Думаешь, сами решили стать чучелами? Или ученым повезло найти их тела на дороге?
— Вряд ли я знаю.
— На них охотились.
— Правда?
— А на охоте не бывает чистенько.
— Не бывает?
— Никогда не добудешь того, что не хочет быть добыто, не подняв пыль.
— О…
— Пули проделывают дыры, нередко большие. То же и стрелы. А завалить бизона маленькой дырочки не хватит.
— Наверное, нет.
— И когда животных ставят в витрине, то поворачивают их дырами, брешами и разрезами от зрителя. Дыры видят только животные, нарисованные на стенке. Но если знать, что они там есть, это все меняет.
Однажды, выслушав жалобу Джейкоба на какие-то нападки со стороны Джулии, доктор Силверс сказал ему:
— Люди, как правило, ведут себя скверно, если обижены. Если можешь вспомнить нанесенные обиды, то такое поведение гораздо легче им простить.
В тот вечер Джулия была в ванной, когда Джейкоб пришел домой. Он попытался — тихим стуком, окликом и нарочито громким шарканьем — заявить о своем присутствии, но вода шумела слишком громко, и, распахнув дверь, он испугал Джулию. Выдохнув и посмеявшись своему страху, она устроилась подбородком на бортике ванны. Они вместе слушали воду. Раковина, поднесенная к уху, становится резонатором для твоей кровеносной системы. Море, которое ты слышишь, — это твоя собственная кровь. А ванная тем вечером стала резонатором их общей жизни. А позади Джулии, там, где должны были висеть полотенца и халаты, Джейкобу виделся написанный красками пейзаж: поле, навечно занятое школой, футбольная площадка, прилавок здоровой пищи (ряды пластиковых контейнеров, наполненных нарисованным колотым горохом, бурым рисом, сушеным манго и чищеным кешью), "субару" и "вольво", дом, их дом, и сквозь окно второго этажа было видно комнату, так миниатюрно и точно выписанную, как это мог сделать только большой мастер, и на столе в этой комнате, которая стала ее кабинетом, когда пропала нужда в детской, стояла архитектурная модель, дом, и в том доме, что стоял в другом доме в доме, где происходила жизнь, находилась женщина, аккуратно там помещенная.
