— Говорила, что мы поняли, что мы всего лишь хорошие друзья, хорошие родители.
— Разве это не причина не разводиться?
Она улыбнулась:
— Это было нелегко объяснять.
— Мне тоже. Это всегда звучало так, будто я что-то скрывал. Или в чем-то виноват. Или просто увиливал.
— Вообще-то это не их дело.
— А себе ты что отвечаешь?
— Давно уже не спрашиваю.
— А когда спрашивала?
Она взяла мою ложку и сказала:
— Мы развелись, потому что развелись. Это не тавтология.
Когда официанты доносили горячее до последних столиков, на первые уже подавали десерт.
— А мальчики? — спросил я. — Им ты как объяснила?
— Они меня особенно и не спрашивали. Иногда они видят границу, а пересекать ее не спешат. А тебя?
— Ни разу. Разве не странно?
— Нет, — ответила она, невеста в подвенечном платье. — Не странно.
Я посмотрел, как мои парни по-детски дурачатся на танцполе, и сказал:
— Почему мы допустили, чтобы они задавались этим вопросом?
— Наша любовь к ним помешала нам быть хорошими родителями.
Я провел пальцем по кромке бокала, но не раздалось ни звука.
— Если бы можно было все начать снова, я был бы гораздо лучшим отцом.
— Ты можешь попробовать, — сказала она.
— Я больше не буду заводить детей.
— Знаю.
— И машины времени у меня нет.
— Знаю.
— И в реинкарнацию я не верю.
— Знаю.
— Думаешь, у нас бы получилось? — спросил я. — Если бы мы лучше старались? Начали бы новый отсчет?
— Получилось бы что?
— Жизнь.
— Мы создали три жизни, — сказала она.
— А одну?
— В этом ли дело?
— А в чем?
— Получилась жизнь, ты говоришь. Получилась — не получилась. Вообще-то можно брать прицел и повыше.
— Правда?
— Я надеюсь.
По пути на свадьбу я слушал в машине подкаст об астероидах и о том, насколько Земля беззащитна в случае столкновения. Физик, у которого брали интервью, разъяснял, почему ни один из предлагаемых способов защиты не сработает: если попробовать взорвать астероид ядерной ракетой, он просто превратится из космического пушечного ядра в заряд космической картечи (а под действием гравитации обломки, скорее всего, через несколько часов снова собьются в кучу); астероид могли бы оттолкнуть в сторону своими реактивными двигателями космические челноки-роботы, если бы такие существовали, но их нет и не предвидится; так же невыполнимо предложение послать к астероиду гигантский космический корабль — "гравитационный трактор", который собственной массой оттянет астероид от Земли. "Так что же делать?" — спросил ведущий. "Наверное, все-таки взрывать", — ответил физик. "Но вы сами сказали, что от этого он только развалится на множество астероидов, которые все равно ударят по нам". — "Верно". — "Но это не сработает". — "Почти наверняка не сработает, — сказал физик. — Но только это и дает нам надежду".
Только это и дает нам надежду.
Тогда это выражение не тронуло меня. Лишь когда ко второй клемме моего рассудка присоединилось надеюсь Джулии, закрутились шестерни моей грусти.
— Помнишь, как я разбивал лампочку? На нашей свадьбе?
— Ты серьезно спрашиваешь?
— Тебе понравилось?
— Смешной вопрос, — сказала она. — Но да, понравилось.
— Мне тоже.
— Я даже не знаю, что это должно символизировать.
— Я рад, что ты спросила.
— Я знала, что ты обрадуешься.
— Так вот, одни считают, что это напоминание о бедствиях, которые были необходимы, чтобы мы пришли к моменту величайшего счастья. Другие считают, что это вроде молитвы: пусть мы будем счастливы до тех пор, пока эти осколки снова не срастутся воедино. Третьи — что это символ хрупкости. Но я ни разу не слышал самого очевидного объяснения: это то, на что похожи мы сами. Мы — разбитые личности в разбитом мире, вступающие в союз, который тоже разобьется.
— Твоя интерпретация не сильно обнадеживает.
Нет, подумал я. Она как раз и обнадеживает.
Я сказал:
— Нет ничего более целого, чем разбитое сердце.
— Это Силверс?
— На самом деле это Коцкий раввин.
— Ушам своим не верю.
— Я учусь у раввина, который хоронил моего деда.
— Любопытство воцерковило кошку.
— Мяу-зл тов
[46].
Как же я любил ее смех.
Я смотрел на Джулию и понимал, что у нас никогда бы не получилось сделать жизнь. Но и понимал, что только она давала мне надежду.
— Разве не странно? — спросил я. — Мы были вместе шестнадцать лет. Тогда эти годы казались нам всем, но теперь, когда проходит время, они значат для нашей жизни все меньше и меньше. Все это было только лишь… чем? Главой?
— Я вижу по-другому.
Жестом, который я видел десятки тысяч раз, она убрала за ухо прядь волос.
Я спросил:
— Почему ты плачешь?
— Почему я плачу? А почему ты не плачешь? Это жизнь. Я плачу, потому что это моя жизнь.
Как Аргус, где бы в доме он ни был, всегда прибегал вприпрыжку на звук совка, зачерпывающего корм, так появились мальчики, телепатически уловив мамины слезы.
— Почему все плачут? — спросил Сэм. — Что, кому-то дали золотую медаль?
— Ты расстроился? — спросил меня Бенджи.
— За меня не переживай, — сказал я ему.
— Все хорошо, — сказала Джулия. — Пусть все будет хорошо.
Ничего не может быть больнее, чем стать центром внимания на свадьбе собственной жены, — ну разве что продолжать думать о ней как о своей жене.
— Радость переполняет? — спросил Макс, передавая Бенджи засахаренную вишенку из своего коктейля "Ширли Темпл".
— Нет.
— Ошарашен? Переклинило? Расфокусировался?
Я рассмеялся.
— Так что же? — спросил Сэм.
Что же? Что это были за чувства? Мои чувства?
— Помнишь, мы говорили об абсолютных величинах? Кажется, в физике?
