— Где же оно? Под диванной подушкой?
— Строго говоря, под ее учителем французского.
— Черт! — воскликнула Джулия, громче, чем намеревалась, припечатав себя по лбу стальной ручкой.
— Не понимаю, почему ты так реагируешь на хорошие новости.
— Она даже не говорит по-французски.
— И мы теперь знаем, почему.
Джулия поискала взглядом анорексичную продавщицу. Лишь только затем, чтобы не смотреть на Марка.
— Ну а твое счастье? — спросила она. — Какой язык ты не учишь?
Он рассмеялся:
— Пока мое счастье быть одному. Я всю жизнь прожил с другими — родители, подружки, Дженнифер. Наверное, мне хочется чего-то другого.
— Одиночества?
— Один — не значит одинокий.
— Эта ручка совершенно уродлива.
— Ты расстроилась?
— Чуть больше сплюснуть, чуть больше вытянуть. Ну ведь не ракетостроение.
— Именно потому ракетостроители не занимаются ручками.
— Не могу поверить, что ты даже не упомянул детей.
— Это тяжело.
— Как это все скажется на них. Как скажется на тебе — видеть их в строго определенное время.
Джулия прижалась к витрине, чуть откинувшись назад. Как ни устраивайся, разговор не станет приятным, но так, по крайней мере, удар немного отклонится. Она положила стальную ручку и взяла другую, которая, если честно, напоминала с дилдо, что подарили ей на девичнике перед свадьбой 16 лет назад. Та штука столь же мало напоминала фаллос, как эта дверная ручка дверную ручку. Подруги смеялись, и Джулия смеялась, а через четыре месяца она наткнулась на подарок, обшаривая шкаф в надежде передарить нераспакованный венчик для взбивания маття
[4], и поняла, что то ли скука, то ли разгул гормонов вполне располагают ее попробовать. Ничего хорошего из этого не получилось. Слишком сухо. Слишком вяло. Но теперь, вертя в руках эту смешную шишку, она не могла думать ни о чем другом.
— Мой внутренний монолог прервался, — сказал Марк.
— Твой внутренний монолог? — переспросила Джулия с презрительной ухмылкой.
— Именно.
Она вручила Марку болванку:
— Марк, поступил звонок от твоего внутреннего монолога. Он захвачен в заложники твоим подсознанием в Hигeрии, которому ты должен перевести двести пятьдесят тысяч долларов до конца дня.
— Может, это прозвучит глупо. Может, покажется, эгоизмом…
— Да и да.
— …Но я потерял то, что делало меня мной.
— Марк, ты взрослый человек, не персонаж Шела Сильверстайна, созерцающий свои эмоциональные вавочки на пне дерева, которое пошло у него на строительство дачи или еще чего-то.
— Чем сильнее ты сопротивляешься, — сказал Марк, — тем вернее я убеждаюсь, что ты согласна.
— Согласна? С чем? Мы же говорим о твоей жизни.
— Мы говорим о постоянно стиснутых зубах в тревоге за детей, о бесконечном мысленном прокручивании несостоявшихся ссор с твоей половиной. Вот ты не была бы счастливее или не стала более честолюбивым и плодовитым архитектором, если бы жила одна? Разве не была бы ты менее вымотанной?
— Что, я вымотанная?
— Чем больше ты отшучиваешься, тем больше уверенности…
— Конечно, не была бы.
— А отпуск? Разве ты не хотела бы отдыхать без них?
— Не так громко.
— А то вдруг услышит кто-нибудь, что ты человек?
Джулия провела большим пальцем по шишке ручки.
— Конечно, я буду скучать по детям, — сказала она. — А ты не будешь?
— Я спрашивал не об этом.
— Да, я предпочла бы, чтобы они были со мной, но на отдыхе.
— Трудно формулируется, да?
— И все же я хотела бы видеть их рядом. Если бы имелся выбор.
— Ну, то есть ранние вставания, еда без удовольствия, неусыпная бдительность у самого края прибоя в шезлонге, но при этом твоя спина так и не коснется спинки?
— Это счастье, которого не доставляет ничто другое. Первая мысль по утрам и последняя, с которой я засыпаю, — о детях.
— Об этом я и говорю.
— Это я говорю.
— А о себе ты когда думаешь?
— Когда я думаю о дне, что наступит через несколько десятков лет, которые покажутся несколькими часами, то представляю, что буду умирать в одиночестве, но я буду умирать не в одиночестве, ведь меня будет окружать моя семья.
— Прожить не ту жизнь куда хуже, чем умереть не той смертью.
— Вот черт! Вчера вечером мне достался этот же афоризм в печенье с предсказаниями!
Марк наклонился к Джулии.
— Ну скажи мне, — начал он, — не хочется тебе снова владеть своими мыслями и своим временем? Я не прошу тебя говорить плохо о муже или детях. Давай примем по умолчанию, что ничто другое тебя и вполовину никогда так не заботило, как они. Я прошу не такого ответа, который ты хочешь дать или чувствуешь себя обязанной дать. Я понимаю, об этом нелегко думать, а тем более говорить. Но честно: не была бы ты счастливее одна?
— Ты говоришь, счастье — это главнейшее устремление.
— Не говорю. Просто спрашиваю, не была бы ты счастливее одна.
Разумеется, Джулия не в первый раз задавалась этим вопросом, но впервые его поставил перед ней другой человек. И впервые у нее не было возможности уклониться от ответа. Была бы она счастливее одна? Я — мать, подумала она, но это не ответ на заданный вопрос, она не просто стремится к счастью, это стремление — ее истинная сущность. У нее нет примеров для сравнения с собственной жизнью, нет параллельного одиночества, чтобы приложить к ее собственному одиночеству. Она просто делала то, что считала правильным. Вела ту жизнь, которую считала правильной.
— Нет, — сказала она, — я не была бы счастливее одна.
Марк провел пальцем вокруг платонически сферической ручки и заметил:
— Тогда ты молодец. Повезло тебе.
— Да. Повезло. Повезло, я так и чувствую.
Несколько долгих секунд молчаливого осязания холодного металла, затем Марк положил ручку на прилавок и спросил:
— Ну?
— Что?
— А у тебя какие новости?
— О чем ты?
— Ты сказала, у тебя есть новости.
— А, да, — ответила Джулия, покачав головой, — нет, это не новости.
Нет, не новости. Они с Джейкобом когда-то обсуждали, что надо подумать не начать ли присматривать местечко за городом. Что-нибудь простенькое, на переосмысление. Да, в сущности, даже и не обсуждали, просто заездили шутку до того, что она перестала быть смешной. Это не было новостью. Это был процесс.
