Я много раздумывал над ее словами. И о них я думал в Еврейской школе в тот день, когда исписал тот самый листок. Я прочувствовал каждое из написанных ругательств, увидел, тяжело ли их написать, произнес их мысленно. Вот зачем я их написал. Но дело не в этом.
А дело вот в чем: я ошибся. Я думал, что труднее всего произнести самые гадкие слова. Но на самом деле говорить ужасные вещи довольно легко: дебил, пизда, да что угодно. В каком-то смысле это еще легче, оттого что мы знаем, насколько это гадкие слова. В них нет ничего пугающего. По-настоящему трудно говорить, например, о том, чего не знаешь.
И я сегодня потому тут стою, что понял: труднее всего сказать не слово, не фразу, а событие. Не может быть самым трудным то, что ты говоришь себе. Самое трудное обязательно говорят другому человеку или людям.
Евреи, пробил ваш час!
"O правоверные, Всевышний приказывает своим слугам нести смерть евреям. Я призываю воинов Корана в последний поход против этих скотов, что убивают пророков. O правоверные, разве должен я напоминать вам историю о еврейке, которая дала Пророку, да пребудет с ним мир, отравленного ягненка, желая Его убить? Пророк, да пребудет с ним мир, сказал своим спутникам: "Не ешьте этого ягненка, он говорит мне, что в нем яд". Но Его друг Бишр ибн аль-Бары поздно услышал предупреждение и умер от яда. Еврейка пыталась погубить нашего Пророка, да пребудет с ним мир, но, хвала Господу, не преуспела. Такова натура евреев, этого дважды проклятого народа! Они попытаются вас убить, но Господь взрастит в ваших сердцах знание об их злобных умыслах и спасет вас. Поступайте с ними, как Пророк, да пребудет с ним мир, поступил с евреем Кинаной ибн аль-Раби, сокрывшим драгоценности еврейского клана Бану-Надир. Пророк, да пребудет с ним мир, сказал аз-Зубайру ибн аль-Авваму: "Пытай этого еврея, пока не выведаешь у него все, что знает". Аз-Зубайр приложил к груди еврея раскаленное железо, и тот едва не испустил дух. Тогда Пророк, да пребудет с ним мир, отдал еврея Кинану Мухаммеду ибн Масламе, и тот отсек ему голову! А потом сделал евреев Кинаны своими рабами. Мухаммед, да пребудет с ним мир, взял себе самую прекрасную из евреек! Так поступайте, о, правоверные! Пусть Пророк будет вам примером в том, как обходиться с евреями!
Палестинские братья! Помните! Когда правоверные, арабы, палестинцы поднимаются в поход против евреев, они делают это во славу Господа. Они идут на битву как правоверные! В хадисе не сказано: "О сунниты, о шииты, о палестинцы, о сирийцы, о персы, поднимайтесь в поход". Там сказано: "О правоверный!" Слишком долго мы сражались между собой и терпели поражения. Теперь мы сражаемся вместе, и мы победим.
Мы сражаемся во имя Ислама, потому что Ислам велит нам сражаться насмерть со всяким, кто грабит нашу землю. Уступки — это путь Шайтана!"
Спешите домой
Но и потом, после того, как премьер-министр произнес последние слова, камера продолжала показывать его. Он не отводил взгляда. И камера продолжала смотреть на него. Сначала это показалось неловкой накладкой в трансляции, но это не было случайно.
Премьер смотрел в объектив.
И объектив не отъезжал.
И тут премьер-министр сделал нечто неимоверно символичное, картинное до вульгарности и настолько чрезмерное, что это могло бы сбить с ног слушателей, уже готовых совершить нужное усилие веры.
Премьер-министр вынул из-под кафедры шофар. И ни словом не объяснив его символизм — религиозную или историческую значимость, его назначение: разбудить спящих евреев, заставить их покаяться и вернуться, — и даже не сказав, что именно этот шофар, этот дважды скрученный рог, был найден в Масаде, в колодце, что его две тысячи лет сохранял там сухой жар пустыни, что внутри него остались биологические следы благородного израильского героя-мученика, — министр поднес рог к губам.
Камера не отъезжала.
Премьер-министр вдохнул и заполнил крученый рог молекулами всех когда-либо живших евреев: дыханием царей-воителей и рыбников, портных, барышников и исполнительных продюсеров; кошерных мясников, радикальных издателей, кибуцников, бизнес-консультантов, хирургов-ортопедов, кожевников и судей; благодарным смехом человека, у чьей постели в больнице собралось больше сорока его внуков, притворным стоном проститутки, прятавшей детей под кроватью, на которой она целовала в губы нацистов; вздохом античного философа в момент озарения, криком осиротевшего ребенка, заблудившегося в лесу; последним пузырем воздуха, всплывшим из Сены и лопнувшим на ее поверхности, когда тонул Пауль Целан, набивший карманы камнями; словом, едва успевшим сорваться с губ первого еврейского астронавта, пристегнутого к креслу лицом в вечность. И дыханием тех, кто никогда не жил, но на чьем существовании держалось существование евреев: патриархов, родоначальниц, пророков; последней мольбой Авеля; радостным смехом Сары, предчувствующей чудо; голосом Авраама, предлагающего своему Богу и своему сыну то, что нельзя было предложить сразу двоим: "Вот я".
Премьер-министр поднял шофар на сорок пять, на шестьдесят градусов, и в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, в Майами, Чикаго и Париже, в Лондоне, Буэнос-Айресе, Москве и Мельбурне телевизионные экраны задрожали, затряслись.
Сегодня я не мужчина
"Труднее всего сказать то, что труднее всего услышать: если придется выбирать из родителей одного, я смогу.
И я говорил об этом с Максом и Бенджи, и каждый из них, если придется выбирать, тоже сможет выбрать. Двое из нас выбрали одну сторону, третий другую, но мы сошлись в том, что, если придется выбирать, мы все выберем одну сторону, чтобы не разлучаться.
Пару недель назад я был на конференции "Модель ООН", страна, которую мы представляли, Микронезия, внезапно получила в свое распоряжение атомную бомбу. Мы не просили атомную бомбу, не хотели ее, и вообще ядерное оружие с любой точки зрения ужасно. Но есть причина, по которой человечество им обладает, и эта причина — чтобы никогда не пришлось его использовать.
Вот и все. Я закончил".
Он не кланялся, и никто не хлопал. Никто не пошевелился и не раскрыл рта.
Как всегда, Сэм не понимал, что ему делать с собственным телом. Но большой организм — полная комната родных и друзей — зависел от его движений. Если он расплачется, кто-нибудь станет его утешать. Если выбежит вон, кто-нибудь бросится вслед. Если возьмет и заговорит с Максом, все начнут болтать. Но если останется стоять на месте, сжимая кулаки, все тоже будут молча стоять.
Джейкоб раздумывал, не похлопать ли в ладоши и не сказать ли какую-нибудь ерунду типа "А теперь к столу!".
Джулия раздумывала, не подойти ли к Сэму, приобнять, коснуться лбом его головы.
Даже Бенджи, который всегда знал, что делать, поскольку никогда об этом не раздумывал, оставался неподвижен.
Ирв жаждал принять статус главы рода, но не знал как. Есть ли у него в кармане пятидолларовая купюра?
