Невозможно предотвратить то, что произойдет. Можно только устраниться от участия, как сделал прадедушка Исаак, или полностью влиться во что-то, как мой папа, который принял великое решение поехать в Израиль на войну. Или может быть, как раз папа решил устраниться и не присутствовать там, то есть здесь, а прадедушка полностью влился.
В этом году в школе мы проходили "Гамлета", и все знают эту историю с "быть или не быть", и мы обсуждали это всё, наверное, три урока подряд — выбор между жизнью и смертью, действием и размышлением, еще чем-то и еще чем-то. И это было похоже на топтание на месте, пока моя подруга Билли не сказала нечто удивительно умное. Она спросила: "Разве нет других вариантов, кроме этих двух? Ну, к примеру, скорее быть или скорее не быть, вот в чем вопрос". И тут я подумал, что, может быть, и выбирать в полном смысле не нужно. "Быть или не быть — вот в чем вопрос". Быть и не быть. Вот ответ.
Мой израильский кузен Ноам — здесь его отец, Тамир, — сказал мне, что бар-мицва — это не то, что ты совершаешь, а то, чем ты становишься. Это так, но и не так. Бар-мицва — и то, что ты совершаешь, и то, чем ты становишься. Сегодня я определенно совершаю бар-мицву. Я прочел кусок из Торы и гафтару, и это все не под дулом пистолета. Но я хочу, пользуясь возможностью, ясно объявить для всех, что я ничем и никем не становлюсь. Я не просил превращать меня в мужчину, я не хочу быть мужчиной и отказываюсь быть мужчиной.
Папа как-то рассказывал мне, что в детстве нашел возле дома дохлую белку. Он смотрел, как дедушка ее оттуда убирал. Потом он сказал дедушке: "Я бы так не смог". А дедушка сказал: "Конечно, смог бы". А папа опять: "Нет, не смог бы". А дедушка сказал: "Когда ты отец, за тобой никого уже нет". А папа ответил: "Все равно не смог бы". А дедушка сказал: "Тем больше ты отец, чем меньше тебе хочется делать такие вещи". Я так не хочу и не стану.
Теперь объясню, зачем я написал те слова.
Евреи, пробил ваш час!
"О правоверные, час пробил! Война Господа против Его врагов окончится Его торжеством! Воинство праведных победно ступит на святую землю Палестины. Мы отомстим за Лод, отомстим за Хайфу, Акко и Дейр-Ясин, отомстим за поколения мучеников, отомстим, хвала Всевышнему, за Аль-Кудс!
[41] О, Аль-Кудс, растерзанный евреями, превращенный в шлюху сыновьями свиней и макак, мы вернем тебе былую честь и славу!
Они сожгли дотла Храм Скалы. Но гореть будут сами. Я возвещаю вам сегодня слова, что исполняли сердца тысяч мучеников: "Евреи, помните Хайбар, армия Мохаммеда грядет!" Как Пророк Мохаммед, да пребудет с ним мир, разбил вероломных евреев в Хайбаре, так и сегодня воинства Пророка готовы окончательно унизить и уничтожить евреев!
Евреи, пробил ваш час! На ваш огонь мы ответим огнем! Мы сожжем ваши города и села, ваши школы и больницы, все дома до единого! Ни одного еврея не минует кара! Вспомним, о правоверные, чему учит нас Пророк, да пребудет с ним мир: в День Суда даже камни и сучья заговорят, словами или нет, они будут вопить: "О, воин Господа, о Правоверный, позади меня притаился еврей, приди и убей его!""
Спешите домой
""Смотрите на меня, — сказал Гедеон своим немногочисленным воинам перед войском мадианитян недалеко от того места, где я сейчас стою. — И делайте то же. Когда подойду к их стану, делайте точно, что и я. Когда я и те, кто со мной, затрубим в рога, тогда и вы трубите вокруг всего стана и кричите: "Меч Господа и Гедеона!" Заслышав и завидев наше единство, враги смешались и бежали.
Большая часть еврейского народа предпочитает жить не в Израиле, евреев не объединяет ни общая религия, ни политические взгляды, нет у них единой культуры и языка. Но все мы сейчас в тех же водах истории.
Евреи всего мира, те, кто жил прежде вас — ваши деды и прадеды, — и те, кто придет после вас — внуки и правнуки, — призывают: спешите домой.
Спешите домой не только затем, что дома вы нужны, но и затем, что вам нужен дом.
Спешите домой не только драться за Израиль, но драться за себя.
Спешите домой, потому что народ без дома — не народ, как человек без дома не человек.
Спешите домой не затем, что согласны со всеми шагами Израиля, не затем, что считаете Израиль безупречной, или лучшей из стран. Спешите домой не затем, что Израиль таков, каким вы его хотите видеть, а затем, что он ваш.
Спешите домой затем, что история запомнит, какой выбор сделал каждый из нас сегодня.
Спешите домой, и мы победим в этой битве и установим прочный мир.
Спешите домой, и мы отстроим эту страну заново, чтобы она стала еще сильнее и еще ближе к тому, что нам завещано, чем она была до постигшего ее бедствия.
Спешите домой и станьте пальцами, сжимающими перо, которым пишется история еврейского народа.
Спешите домой и помогите держать руки Моисея поднятыми. И потом, когда остынут орудийные стволы и здания станут там, где прежде были, только еще величавее, и на улицах зазвучат голоса играющих детей, и вы увидите свое имя не в книге Плачей, но в книге Жизни.
И тогда, куда бы вы ни решили поехать дальше, вы всегда будете дома".
Сегодня я не мужчина
Пару недель назад всем не терпелось узнать, каким образом я стану извиняться в своей речи на бар-мицве. Как я объясню свое поведение? Признаюсь ли вообще? Когда меня обвиняли, я вовсе не собирался ничего объяснять, а тем более извиняться. Но теперь, когда у всех мысли заняты совсем другим и всем уже, по правде-то, наплевать, я хотел бы объяснить свой поступок и принести извинения.
Моя подруга Билли, которую я уже упоминал, сказала, что меня затюкали. Она по-настоящему прекрасна, умна и добра. Я сказал ей: "Может, сейчас у меня наступило внутреннее согласие". Она спросила: "Согласие между кем и кем?" И я подумал: какой интересный вопрос.
Я сказал ей: "Ничего меня не затюкали". А она возразила: "Именно так и сказал бы затюканный человек". И я спросил: "А ты, полагаю, не затюкана?" Она сказала: "Каждый в какой-то степени". "Ладно, — сказал я, — тогда я не более затюканный, чем средний человек". "Скажи самое трудное", — попросила она. А я такой: "Это что же?"
И она говорит: "Не сию секунду. Ты даже не поймешь, что это, без долгого и напряженного обдумывания. Но когда поймешь, не бойся сказать". — "А если я не пойму?" — "Поймешь". — "Ну а если?" Она сказала: "Я предложила бы тебе обсудить условия, но ты слишком затюканный, чтобы сказать мне, чего на самом деле хочешь".
Что, очевидно, было правдой.
"Так, может, это и есть то, что труднее всего сказать", — предположил я. "Что? — спросила она. — Что ты хочешь меня поцеловать? Это даже не в первой сотне".
