— Расскажешь мне утром, хорошо?
— Джулия, я бы не стал звонить, если бы…
— Если с детьми все нормально, остальное может подождать.
— Не может.
— Может, поверь мне. Спокойной ночи, Джейкоб.
— Какие-то фанатики хотели поджечь Купол Скалы.
— Завтра.
— Будет война.
— Завтра.
— Война против нас.
— У нас куча батареек в холодильнике.
— Что?
— Не знаю. Я наполовину сплю.
— Думаю, я поеду.
— Спасибо.
— В Израиль. С Тамиром.
Джейкоб услышал какое-то движение, потом глухие помехи.
— Ты не поедешь в Израиль.
— Я правда думаю, что поеду.
— Ни в один свой сценарий ты бы такой глупой фразе не позволил проскочить.
— Как это понимать?
— Понимать так, что поговорим утром.
— Я поеду в Израиль, — сказал он, и в этот раз без я думаю, в словах был уже совсем иной смысл — уверенность, которая, когда ее высказали вслух, показала Джейкобу всю его неуверенность. Впервые ему хотелось услышать от Джулии "Не уезжай!". Но она ему просто не поверила.
— Но зачем?
— Помочь.
— Чем? Писать для армейской газеты?
— Буду делать, что скажут. Насыпать песок в мешки, делать бутерброды, воевать.
Рассмеявшись, Джулия проснулась окончательно.
— Воевать?
— Если будет необходимо.
— И какая от тебя польза?
— Им нужны люди.
Джулия хихикнула. Джейкобу показалось, что он услышал ее смешок.
— Я не ищу твоего одобрения или уважения, — сказал он. — Я тебе сообщаю, потому что нам нужно понять, как и что у нас будет в ближайшие пару недель. Я думаю, ты придешь домой и мы…
— Я уважаю и одобряю твое желание стать героем, особенно сейчас.
— То, что ты сейчас делаешь, — некрасиво.
— Нет, — ответила Джулия, уже агрессивно четко выговаривая слова, — некрасиво то, что ты делаешь. Будишь меня среди ночи, чтобы разыграть идиотский спектакль кабуки на тему… Даже не знаю какую. Решимость? Отвага? Самопожертвование? Ты думаешь, я приду домой? Это мило. И что тогда? Я буду в одиночку заботиться о детях, пока твой турнир по пейнтболу не закончится? Это же пустяки: три раза в день накормить — ну, это девять раз приготовить, потому что ни один не будет есть то же, что другой, — отвезти на виолончель, к логопеду, на один футбол и на другой футбол, в Еврейскую школу, к одному врачу и к другому врачу? Да. Я тоже хочу быть героиней. По-моему, быть героем чудесно. Но прежде чем примерять плащи, давай посмотрим, справляемся ли мы с тем, что и так должны делать.
— Джулия…
— Я не закончила. Ты меня поднял среди ночи с этой абсурдной хренью, так что теперь уж послушай меня. Если уж мы и впрямь хотим поразвлечься, на секунду представив эту смехотворнейшую ситуацию — тебя на войне, — то нам надо признать, что если армия готова поставить тебя в строй, то это армия в отчаянном положении, а в такой ситуации в армии не склонны рассматривать каждую жизнь как отдельную вселенную, а поскольку никакой военной подготовки у тебя нет, я не думаю, что тебя отправят на сложные задачи типа обезвреживать мины или бесшумно снимать часовых, а скорее скажут: "Встань на пути у этой пули, чтобы твое тело ее хотя бы замедлило, прежде чем она долетит до того, кто здесь по-настоящему нужен". И тогда ты будешь труп. А твои дети останутся без отца. И твой отец станет еще больше кликушествовать. А…
— А ты?
— Что?
— Кем ты станешь?
"В болезни и в болезни, — сказала его мать на свадьбе. — Этого я вам желаю. Не ищите и не ждите чудес. Их нет. Их больше не будет. И нет лекарства от той боли, что всех больней. Есть только одно лечение: верить в боль другого и быть рядом, когда ему больно".
В детстве Джейкоб вылечился от притворной глухоты, но приобрел к этому недугу особый интерес, который не утратил и в зрелые годы. Он никогда не говорил об этом ни Джулии, ни кому-то еще, поскольку это показалось бы противным, неправильным. И никто, даже доктор Силверс, не подозревал, что Джейкоб знает язык жестов и что он посещал ежегодные собрания вашингтонского отделения Национальной ассоциации глухих. Там он не притворялся. Он выдавал себя за учителя начальной школы для глухих детей. Свой интерес к предмету он объяснял тем, что у него глухой отец.
— Кем ты станешь, Джулия?
— Я не понимаю, что я, по-твоему, должна сказать. Признать, что эгоистично было рассуждать, как я одна управлюсь с тремя детьми?
— Нет.
— Или ты намекаешь, что я этого втайне хочу?
— Разве? Такое мне и в голову не приходило, но, видно, приходило тебе.
— Ты серьезно?
— Кем ты станешь?
— Я понятия не имею, что ты сейчас пытаешься мне внушить, но я на хер как устала от этого разговора, так что если у тебя еще есть что сообщить…
— Почему ты просто не ответишь, кем ты станешь тогда?
— Ты о чем?
— Не понимаю, почему ты никак не заставишь себя сказать, что ты не хочешь, чтобы я уезжал.
— Именно это я тебе втолковываю последние пять минут.
— Нет, ты говорила, что это будет нечестно по отношению к детям. Нечестно по отношению к тебе.
— Нечестно — это твое слово.
— И ни разу ты не сказала, что ты — ты, Джулия, — не хочешь, чтобы я уезжал, просто потому что ты не хочешь, чтобы я уезжал.
Джулия распахнула молчание, как молодой рав разодрал прореху в лацкане Ирва на похоронах.
— Вдовой, — сказал Джейкоб. — Вот кем ты станешь. Ты постоянно проецируешь свои потребности и страхи на детей, на меня, на всех, кто оказывается рядом. Почему-то ты не можешь признать, что ты — ты — не хочешь стать вдовой?
Он услышал, как ему показалось, что пружины матраса вернулись в состояние покоя. С какой постели она поднялась? Насколько ее тело обнажено и насколько темно в комнате?
— Потому что я не стану вдовой, — ответила она.
— Нет, ты станешь.
— Нет, Джейкоб, я не стану. Вдова — это женщина, у которой умер муж.
— Так?
— А ты мне не муж.
В семидесятые годы в Никарагуа не было никакой государственной системы помощи глухим детям — ни специальных школ, ни учебных пособий, ни информационных центров, не было даже единого языка жестов. Когда в Никарагуа открылась первая школа для глухих, там учили читать испанский по губам. Но на переменах дети общались, используя знаки, которые были в ходу у них дома, и так естественным путем создавали общий словарь и грамматику. Выпуск за выпуском покидали школу, и этот импровизированный язык усложнялся и расширялся. Это единственный документально подтвержденный случай, когда язык был создан полностью с нуля его носителями. Им не помогали взрослые, ничего не записывалось на бумаге, не было никаких пособий. Существовало только желание детей, чтобы их поняли.
