— Зачем же ты врал?
— Не хотел, чтобы это открылось.
— Да нет, мне.
— А… Не знаю.
— Была же причина.
— Я под кайфом.
— Но это единственное, о чем ты мне соврал.
— Когда Джулия нашла телефон и я рассказал ей правду — что на самом деле ничего не было, — она мне поверила.
— Ну и отлично.
— Но не потому, что не сомневается во мне. Она сказала, будто знала, что мне не хватит духу.
— И ты хотел, чтобы я думал, что у тебя его хватает.
— Да, так я себя представляю.
— Даже при том, что духу не хватает.
— Именно.
— Ты вот сейчас спрашивал, что за человек будет прятаться по углам, чтобы послушать научный подкаст?
— Да.
— Такой человек, который использует тот же телефон, чтобы писать сальности женщине, к которой он не притрагивался.
— Это был другой телефон.
— Но та же рука.
— Ну вот ты и побрил мне голову, — произнес Джейкоб, закрывая глаза. — Скажи мне, чего я не вижу.
— Ты более лысый, чем я думал, но не такой лысый, как думаешь сам.
Джейкоб инстинктивно дернулся: падение в шахту лифта, означающее наступление сна. Он не осознавал ни хода времени, ни течения мысли, ни длительности пауз между мыслями.
Что могло произойти со звуком времени? А что, если все, отрепетированное с Джулией, уже произошло? Что, если примерить возможность — не за ту же цену? И ему больше не придется шептать на ушко детям при свете свечей? И размышлять за мытьем посуды о недавнем праздновании дня рождения. И услышать, как грабли скребут о камень, сгребая к бордюру палую листву, чтобы можно было прыгнуть в нее еще разок? К чему он будет прислушиваться, чтобы услышать свою жизнь? Или он останется к ней глух?
Следующее, что он почувствовал и услышал, были чья-то рука и голос.
— Есть новости, — сказал Тамир, тряся Джейкоба за плечо.
— Что?
— Ты заснул.
— Нет. Я просто задумался.
— В новостях что-то важное.
— Погоди секунду.
Джейкоб поморгал, прогоняя туман из глаз, помотал головой от плеча к плечу и пошел на диван.
Двумя часами раньше, пока Джейкоб с Тамиром накуривались, какие-то израильские экстремисты пробрались в Купол Скалы и подожгли его. Огонь не причинил, как заявила израильская сторона, почти никакого вреда, но сама попытка дала эффект более чем достаточный. Телевизор, каким-то образом переключившийся со спортивного канала на Си-эн-эн, демонстрировал образы ярости: мужчины — только мужчины, — тычущие кулаками в небо, выпускающие в небо ломаные струи пуль, пытающиеся убить небо. Джейкоб видел такое раньше, но те кадры были из районов, пострадавших от землетрясения, прежде всего из Газы и с Западного берега. А на этот раз репортажи шли один за другим из разных мест, разливаясь в безбрежное море ярости: хоровод мужчин, сжигающих израильский флаг в Джакарте; мужчины в Хартуме, размахивающие палками перед портретом израильского премьер-министра; мужчины в Карачи, в Дакке, в Рияде, в Лахоре; мужчины с банданами на лицах, швыряющие камни в витрины еврейских магазинов в Париже; мужчина, чей кошмарный акцент свидетельствовал об английском словарном запасе не больше чем в сотню слов, вопит на камеру в Тегеране: "Смерть евреям!"
— Дело плохо, — сказал Джейкоб, завороженный и отравленный этими сценами.
— Плохо?
— Совсем плохо.
— Мне надо попасть домой.
— Знаю, — сказал Джейкоб, слишком пьяный, чтобы воспринять смысл или даже понять, бодрствует он или еще спит. — Мы это уладим.
— Сейчас же. Надо ехать в посольство.
— Да. Хорошо.
Тамир тряхнул головой и повторил:
— Сейчас же, сейчас же, сейчас же.
— Я понял. Подожди, я что-нибудь надену.
Но ни один с дивана не поднялся. Телевизор теперь переполнялся еврейской яростью: мужчины в черных шляпах вопят на иврите в Лондоне; темнокожие мужчины в одном из последних оставшихся кибуцев размахивают руками перед камерой, истерически повторяя какие-то непонятные Джейкобу слова; еврейские мужчины, теснящие еврейских солдат на страже Храмовой горы.
Тамир сказал:
— Тебе тоже надо ехать.
— Конечно. Одну минуту.
— Нет, — сказал Тамир, хватая Джейкоба за плечи с той же силой, как и тридцать лет назад в зоопарке. — Тебе надо ехать домой.
— Я дома. Ты о чем?
— В Израиль.
— Что?
— Тебе надо поехать со мной в Израиль.
— Надо?
— Да.
— Тамир, ты же хотел уехать из Израиля.
— Джейкоб.
— А теперь зовешь туда меня?
Тамир показал на телеэкран:
— Ты смотришь?
— Я уже неделю это смотрю.
— Да нет. Такого еще никто не видел.
— Что ты имеешь в виду?
— Вот так все и кончится, — сказал Тамир. — Вот так.
И впервые с момента приезда Тамира в Вашингтон, да и впервые вообще, Джейкоб увидел их с Тамиром семейное сходство. Он увидел перепуганные глаза своих мальчиков — такие у них бывали перед сдачей крови и если кто-то поранился, и кровь потекла.
— Как кончится?
— Израиль погибнет.
— Оттого что муслимы вопят в Джакарте и в Рияде? Да что они могут сделать, пойдут пешком на Иерусалим?
— Да. И верхом, и в своих сраных драндулетах, и на автобусах их повезут, и на кораблях. И не только в них дело. На нас посмотри.
— Это пройдет.
— Нет. Именно так все и кончится.
Ни картинки на экране, ни слова Тамира не испугали Джейкоба так, как испугал тот ужас, который он привык видеть в глазах своих детей, в глазах Тамира.
— Тамир, но если ты правда так думаешь, тебе надо скорее вывозить семью из Израиля.
— Я не могу! — рыкнул Тамир, и Джейкоб увидел в его стиснутых челюстях ярость Ирва — глубоко потаенную скорбь, которая не знала иного выражения, кроме слепой ярости.
— Почему? — спросил Джейкоб. — Что может быть важнее, чем защитить семью?
— Я не могу их вывезти, Джейкоб. Самолеты не летают ни туда, ни оттуда. Ты думаешь, я не пробовал? Чем, по-твоему, я занят целый день? По музеям хожу? По магазинам? Я и пытаюсь защитить семью. Я не могу их оттуда вызволить, значит, должен лететь туда сам. И ты тоже должен лететь.
Для безоглядной отваги Джейкоб уже слишком проснулся.
