— И облысеть.
— Нет, тут ты позаботишься о нас обоих.
— Знаешь, — сказал Джейкоб, — у меня там наверху есть пакет травы. Где-то заначен. Ему, наверное, столько же лет, сколько Максу, но ведь травка не портится, правда?
— Не больше, чем дети, — сказал Тамир.
— Бля.
— А чего ты боишься? Нас не торкнет?
В двери
Три часа Джулия шла пешком до квартиры Марка. Джейкоб писал и звонил, писал и звонил, а Джулия не писала и не звонила удостовериться, что Марк дома. Кнопку звонка она нажимала и отпускала одновременно: цепь замкнулась на оглушительное мгновение, будто птица ударилась в окно.
— Алло?
Она молча застыла. Улавливает ли микрофон ее дыхание? Слышит ли Марк с четвертого этажа, как она выдыхает?
— Джулия, я тебя вижу. Там небольшая камера, прямо над кнопками.
— Это Джулия, — сказала она, будто пытаясь отрезать и выбросить последние пару секунд и по-человечески ответить на "алло".
— Да, я на тебя смотрю.
— Не очень приятное ощущение.
— Так выходи из-под прицела и поднимайся.
Дверь сама собой отворилась.
А затем перед ней распахнулись двери лифта, а потом еще раз.
— Не ожидал тебя, — сказал Марк, встречая ее на пороге.
— И я от себя такого не ожидала.
Она невольно окинула комнату взглядом. Все было новым и свеженьким: фальшивая лепнина, блестящие полы, прямо как для боулинга, пухлые ползуны регуляторов света.
— Как видишь, — сказал Марк, — еще многое не закончено.
— А у кого закончено!
— Куча мебели приедет завтра. Завтра все будет выглядеть совсем не так.
— Что ж, я рада, что увидела, как оно до.
— И это временно. Мне нужно было где-то жить, а тут… можно жить.
— Ты думаешь, я сужу тебя?
— Нет, но думаю, ты оцениваешь мое жилище.
Она взглянула на Марка: он явно старался — ходил в тренажерный зал, укладывал волосы, покупал вещи, которые кто-то — в журнале или в магазине — рекомендовал ему как стильные. Оглядела квартиру: высоки ли потолки, окна, сияет ли техника.
— А где ты ешь?
— Обычно куда-нибудь хожу. Всегда.
— А где ты открываешь почту?
— Вот на этом диване я делаю все.
— И спишь на нем?
— Тут я делаю все, только не сплю.
Все, только не сплю: это было невыносимо двусмысленно. Или так показалось Джулии. Но в этот момент ей все казалось невыносимо двусмысленным, потому что она была невыносимо к этому предрасположена. Пока не восстановилась кожа, у Сэма рана оставалась открытой и был постоянный риск заражения. Джулия по-детски не хотела видеть причину уязвимости в самой ране своего ребенка: для нее рука Сэма оставалась прежней, а вот внешняя среда как бы стала более агрессивной. Из больницы они поехали прямиком в кафе-мороженое. "Полить всеми сиропами?" — спросила официантка. Толкая ладонью дверь — первую дверь, которую она отворяла после того, как захлопнулась та, тяжелая, — Джулия заметила оборотную сторону таблички "Открыто".
— Смотри, — сказала она, находя в своей шутке еще одну причину ненавидеть себя, — мир закрыт.
— Нет, — сказал Сэм. — Защищен. Как бухта.
Еще одна причина ненавидеть себя.
У нее было столько всего, что можно было сказать Марку. И куча тем для пустой болтовни. В летнем лагере Джулия научилась застилать кровать с больничными уголками. В больнице она научилась втискивать плотно сложенные слова между тяжкими секундами. Но вот сейчас ей не хотелось, чтобы было аккуратно или незаметно. Но ей и не хотелось, чтобы все было таким растрепанным и раскрытым, каким казалось.
Чего же ей хотелось?
— Чего я хочу? — спросила она, мягко, словно вдруг оказалась в открытом космосе.
Ей хотелось что-то в себе обнажить, но что и насколько?
— Что? — спросил Марк.
— Не знаю, зачем я тебя спрашиваю.
— Я не расслышал, что ты спросила, — сказал он, подступая поближе, может быть, чтобы лучше слышать.
Она перепробовала все: соковую диету, поэтические запои, вязание, писание писем от руки людям, с которыми прервался контакт, моменты полной искренности, которые они друг другу обещали в Пенсильвании шестнадцать лет назад. С десяток раз она пыталась медитировать, но неизменно сбивалась, когда надо было "вспомнить свое тело". Она понимала, что от нее требуется, но не могла и не хотела это выполнить.
Она сделала шаг навстречу Марку, приближаясь, может быть, затем, чтобы ее слова были лучше слышны.
Но теперь, и без всяких усилий, она вспомнила свое тело. Вспомнила свои груди, которых чужие мужчины не видели, не вожделели со времен ее молодости. Вспомнила их тяжесть: они, как медленно опускающиеся к земле гири, дающие ход ее биологическим часам. Они появились слишком рано, но росли слишком медленно, и ее единственный за годы колледжа парень, чей день рождения она до сих пор помнила, называл их "платоническими". Во время месячных груди становились такими чувствительными, что, когда она расхаживала по дому, приходилось их придерживать. Еще годы после того, как его выключили в последний раз, Джулии иной раз еще слышался астматический хрип электрического молокоотсоса. Она узнала свои груди лучше и ближе, когда появились причины за них бояться, но в последние три года неизменно отводила взгляд, когда их зажимали между платформами маммографа — всякий раз техник, которого ни о чем не спрашивали, сообщал: облучения во время процедуры получаешь меньше, чем во время трансатлантического перелета. Полетев на свой сорок первый день рождения с Джейкобом в Париж, она представляла, как дети выискивают в небе их самолет, а ее груди рдеют, будто радиоактивные сигнальные огни.
Чего же ей хотелось?
Ей хотелось обнажить все.
Ей хотелось чего-то невозможного, такого, что, осуществившись, уничтожит ее самое. И тут она поняла Джейкоба. Она поверила ему, когда он сказал, что те слова были только слова, но не поняла его. А теперь понимала: ему нужно было сунуть руку в дверь. Но закрывать дверь, дробя свои пальцы, он не собирался.
— Мне надо домой, — сказала она.
Ей нужно было что-то невозможное, такое, что, осуществившись, спасло бы ее.
— Ты пришла, чтобы это сказать?
Джулия кивнула.
Марк стоял прямо и как будто стал выше, чем был прежде.
— Я так понял, что ты куда-то движешься сейчас, — сказал он. — Никто лучше меня не просекает такое. И я действительно рад стать привалом, где ты можешь вытянуть ноги, заправить бак и облегчиться.
