– Будем благодарны, Умбези, что вернулись живыми с этой охоты, если, конечно, я останусь жив, – добавил я.
– О Макумазан, не сомневайся, ты будешь жить и станешь еще сильнее. Так сказали два наших знахаря, очень мудрые люди, когда осмотрели тебя. Один из них обернул тебя этими кожаными повязками, и за его хлопоты я пообещал ему телку, если, конечно, он вылечит тебя, а в задаток отдал ему козла. Но он сказал, что лежать тебе здесь месяц, а то и больше. Тем временем Панда прислал своих людей за шкурами для щитов, которые он требовал у меня, и ради этого мне пришлось зарезать двадцать пять голов моего скота, вернее, моего и моих вождей.
– В таком случае мне жаль, что ты и твои вожди не убили своих быков прежде, чем мы встретили этих буйволов, Умбези, – буркнул я недовольно, поскольку сломанные ребра доставляли мне сильную боль. – Позови сюда Садуко и Скоула. Хочу поблагодарить их за то, что спасли мне жизнь.
На следующее утро они пришли, и я горячо поблагодарил их.
– Будет, будет, хозяин, – проговорил Скоул, буквально рыдавший от радости при виде того, что ко мне вернулись сознание и рассудок. То были не притворные слезы Мамины, но слезы искренние: я видел, как они стекали по его плоскому носу, на котором еще оставались незажившие царапины от орла. – Не говори больше ничего, умоляю тебя. Если бы ты умер, я бы тоже не стал жить, потому что нельзя жить без сердца. Вот почему я прыгнул в воду, а вовсе не потому, что я храбрый.
Едва услышав его слова, я почувствовал, как и на мои глаза навернулись слезы. Как часто мы дурно обращаемся с туземцами, но разве встречаем мы в ком-либо больше верности и любви, чем в этих бедных диких кафрах, о которых многие из нас говорят как о черной нечисти, по недоразумению получившей образ человека?
– Что до меня, инкози, – добавил Садуко, – я лишь исполнил свой долг. Как бы я потом мог смотреть людям в глаза, если бы бык убил тебя, а я остался жив? Надо мной бы смеялись даже девушки. Но какая же толстая у этого буйвола шкура: поначалу я испугался, что ассегай не пробьет ее!
Обратите внимание на разницу в характерах этих двоих. Первый, хоть и не храброго десятка в повседневной жизни, рискует жизнью из чистой, прямо-таки собачьей верности хозяину, который зачастую ругал его, а порой и поколачивал за пьянство. Второй рискует, дабы потешить собственную гордость, а также, возможно, потому, что моя смерть разрушила бы его планы и честолюбивые замыслы, в которых я должен был принять непосредственное участие. Нет, пожалуй, это слишком резкие слова. И все же нет никаких сомнений, что в первую очередь Садуко всегда занимали его собственные интересы и то, как отразятся его поступки на его добром имени и повлияют на достижение его желаний. Думаю, это касалось и Мамины – во всяком случае, поначалу, – хотя он, конечно же, всегда любил ее иск ренне и преданно, а это большая редкость среди зулусов.
Как только Скоул покинул хижину, чтобы приготовить мне мясной бульон, Садуко сразу же перевел разговор на Мамину. Мол, он знает, что я видел ее, и не нахожу ли я ее красивой?
– Да, очень красивой. Более прекрасной зулуски мне не приходилось видеть, – ответил я.
– И очень умная – такая же умная, как белые женщины?
– Да, и очень умная – гораздо умнее многих белых женщин.
– И… какая она еще?
– Очень опасная. Она может меняться, как ветер, и, как ветер, обжигать то жаром, то холодом.
– О-о! – протянул Садуко, ненадолго задумавшись, а затем добавил: – Ну а мне какое дело, как она дует на других, если на меня она дует теплом.
– Вот как… На тебя она дует теплом, Садуко?
– Не совсем, Макумазан. – И он вновь помолчал. – На меня она дует, как… скорее, как ветер перед сильной бурей.
– Это очень резкий, порывистый ветер, Садуко, при первом его дуновении мы понимаем, что грядет буря.
– И буря, пожалуй, грянет, инкози, потому что она родилась в бурю и буря всюду ее сопровождает, но не все ли равно, если мы встретим ее вместе. Я люблю Мамину и скорее умру вместе с ней, чем стану жить с другой женщиной.
– Вопрос в том, Садуко, предпочтет ли она смерть с тобой жизни с другим. Что она сама об этом думает?
– Свои помыслы, инкози, Мамина таит во мраке. Мысль ее словно термит, что роет ходы в земле. Ты видишь ход и понимаешь: она думает, но мысли ее не разглядеть в этом ходу. И все же иногда, когда ей кажется, что никто не видит или не слышит ее, – (тут мне вспомнился монолог девушки, когда она думала, что я лежу без сознания), – или же если ее застать врасплох, можно узнать, о чем она размышляет на самом деле. Так случилось позавчера, когда я умолял Мамину выйти за меня замуж после того, как ей сообщили, что я убил буйвола с обломанным рогом. И вот что она мне сказала: «Люблю ли я тебя? Наверное я этого не знаю. Что же мне ответить тебе? Не в наших обычаях, чтобы девушка полюбила прежде, чем выйдет замуж, ведь иначе выходили бы замуж, слушая голос сердца и не принимая в расчет, сколько голов скота у отца девушки, и тогда половина отцов Зулуленда обеднели бы и отказались растить родившихся девочек, которые ничего не принесут в хозяйство. Ты смел, хорош собой, из знатной семьи, я бы скорее жила с тобой, чем с любым другим мужчиной. То есть, если бы ты был богатым и, что еще лучше, обладал властью. Стань богатым и могущественным, Садуко, и, думаю, я полюблю тебя». – «Стану, Мамина, – пообещал я. – Только ты должна подождать. Племя зулусов появилось на земле и сплотилось не вдруг. Сначала должен был появиться Чака». – «Ах, – воскликнула она, и, о прародитель мой, глаза ее сверкнули. – Чака! Вот это был человек! Стань новым Чакой, Садуко, и я буду любить тебя больше… больше, чем ты можешь мечтать об этом… Вот так и вот так…» И она обвила меня руками и поцеловала так, как никто прежде не целовал, а это, как ты знаешь, довольно необычно для наших девушек. Затем она со смехом оттолкнула меня и добавила: «Подождать, говоришь? Об этом тебе надо просить моего отца. Разве я не его телка на продажу, разве могу я ослушаться моего отца?» И Мамина ушла, и все во мне словно умерло, будто она забрала мою жизнь с собой. И больше она не станет говорить со мной об этом – термит снова спрятался в своем термитнике.
– А с отцом ее ты говорил?
– Говорил. Но момент выбрал неудачный: Умбези только что перебил едва ли не весь свой скот, чтобы поставить Панде кожу для изготовления щитов. Он был очень груб со мной и ответил: «Видишь этих мертвых животных, которых мне и моим людям пришлось зарезать для короля, чтобы не впасть в немилость? Приведи мне в пять раз больше голов, вот тогда и поговорим о твоей женитьбе на моей дочери, не ты один ею интересуешься». Я ответил, мол, понял, сделаю все, что могу, и тогда он немного смягчился, ведь у Умбези доброе сердце. «Сын мой, – сказал он, – ты нравишься мне, а когда я увидел, как ты спас моего друга Макумазана от дикого буйвола, стал нравиться еще больше. Но ты знаешь, как обстоят мои дела. Род мой древний, я вождь племени, и на шее у меня много людей. Но я беден, и дочь моя Мамина представляет собой большую ценность. Немногим отцам удалось вырастить такую невесту. Потому я должен извлечь из нее наибольшую выгоду. Своего зятя я вижу таким, который подставит мне плечо, когда я состарюсь; который всегда поможет мне в беде или нужде; который будет всегда для меня как сухое бревно
[87], с которого можно содрать немного коры, чтобы развести костер и согреть мои старые кости; который не будет втаптывать меня в болото, как тот буйвол сделал с Макумазаном. Я все сказал, и разговор этот мне не по душе. Вернешься со скотом – выслушаю тебя, а до тех пор знай: я ничем не связан ни с тобой, ни с кем другим. Я возьму то, что пошлет мне мой дух, а пошлет он, насколько я могу судить о будущем по прошлому, немного. И вот еще что: не задерживайся слишком долго в моем краале, а то начнут болтать, что я одобряю твои ухаживания за Маминой. Иди, соверши достойное мужчины дело и возвращайся с добычей или не возвращайся совсем».
