Потому он предложил Анри Марэ, раз уж генерал Ретиф настроен против него и не желает ничего слушать, уехать из лагеря и известить буров. Уезжать пришлось тайком, без ведома Ретифа, и по дороге с ними случались различные неприятности, которые, если нужно, могут быть пересказаны в подробностях, а потому до Бушменской реки они добрались слишком поздно, когда избиение уже произошло. Далее, как известно комманданту, они прослышали, что Мари и ее друзья перебрались сюда, тогда Перейра с Марэ направились в поселение и установили, что переезд состоялся по требованию Аллана Квотермейна, предупредившего свою жену. После чего Перейра и Марэ вернулись и поделились новостями с бурами других поселений.
Таким был рассказ кузена Эрнана.
Я отказался отвечать на вопросы, до тех пор пока не выслушаю все показания против меня, поэтому к клятве привели Анри Марэ, который во многом повторил слова своего племянника – прежде всего, по поводу моих отношений с Мари. Он заявил, что возражал против нашего брака, поскольку я англичанин и мне он никогда не доверял. Также Марэ подтвердил, что Перейра говорил ему, будто располагает надежными сведениями о нападении зулусов и этот коварный план измыслили совместно Дингаан и Аллан Квотермейн. Он, Марэ, писал Ретифу и пытался переговорить с генералом, но его не стали слушать, и тогда он по кинул Умгунгундлову, чтобы спасти жизнь своей дочери и предупредить буров. Больше ему добавить нечего.
Поскольку иных свидетелей у обвинения не было, мне разрешили задавать вопросы этим двоим, и я долго их допрашивал, однако без малейшего результата, ибо всякий раз, когда дело касалось чего-то важного, наталкивался на недвусмысленное отрицание.
Я вызвал своих свидетелей. Мари отказались слушать на том основании, что она моя жена, следовательно, покорна моей воле. Зато фру Принслоо с ее семейством и Мейеры поведали суду истинную историю моих взаимоотношений с Эрнанду Перейрой, Анри Марэ и Дингааном, насколько та была им известна.
Далее коммандант отклонил просьбу выслушать Ханса – дескать, он готтентот и слуга обвиняемого, ему нельзя верить. Я обратился к суду и постарался как можно точнее передать свои беседы с Дингааном. Также я описал, как нам с Хансом удалось бежать от повелителя зулусов. Я не преминул указать, что, к несчастью, не могу подтвердить свои слова, ибо Дингаана в свидетели не пригласили, а все остальные, увы, мертвы. Затем предъявил свое письмо к Мари, одобренное и дополненное Ретифом, а также послание Марэ и Перейры к Ретифу, которое я хранил при себе.
Когда я завершил свою речь, солнце уже садилось. Все изрядно устали. Меня под караулом увели, а суд начал совещаться, и совещание это затянулось. Наконец меня снова позвали, и коммандант произнес:
– Аллан Квотермейн, воззвав к Господу, мы рассудили это дело наилучшим образом, по нашему разумению и возможностям. С одной стороны, мы признаем, что вы англичанин, выходец из той страны, каковая всегда ненавидела и угнетала наш народ, и потому в ваших интересах было избавиться от обоих мужчин, с которыми вы имели ссоры. Показания Анри Марэ и Эрнана Перейры, коим у нас нет оснований не доверять, доказывают вашу злонамеренность, каковая явилась следствием либо означенных ссор, либо желания причинить ущерб бурскому народу и совместно с дикарями устроить его истребление. Результатом ваших козней явилось то, что семь сотен мужчин, женщин и детей лишились жизни, были убиты с чрезвычайной жестокостью, тогда как вы сами, ваш слуга, ваша жена и ваши близкие друзья ничуть не пострадали. За подобное преступление не будет достаточной карой и стократная казнь; лишь Господь вправе назначить достойное воздаяние, и Его милости мы препоручаем вас, дабы Он вас судил. Мы же приговариваем вас к расстрелу как предателя и убийцу, и да смилуются Небеса над вашей душой! Едва прозвучали эти ужасные слова, как Мари рухнула наземь без чувств, и заседание прервалось. Ее отнесли в дом Принслоо, и старая фру осталась присматривать за моей женой, а коммандант продолжил:
– Мы вынесли свое обвинение человеку английского происхождения, и потому могут сказать, что к вам отнеслись с предубеждением. Вдобавок у вас не было возможности подготовить свою защиту и подобрать свидетелей, готовых подтвердить приведенные вами факты, ибо все, кого вы, по вашим словам, хотели бы вызвать, к сожалению, мертвы. Поэтому мы считаем справедливым передать наше единодушное решение на утверждение общего собрания буров-переселенцев. Завтра утром вы отправитесь вместе с нами в лагерь на Бушменской реке, где дело будет рассмотрено повторно и приговор, если понадобится, будет приведен в исполнение по решению тамошних генералов и фельдкорнетов. До тех пор вы останетесь под стражей в вашем доме. Хотите что-либо сказать по поводу приговора?
Да, хочу, – ответил я. – Вы не согласитесь со мной, но это несправедливый приговор, основанный на лжи человека, который издавна был моим врагом, и на словах его сообщника, чей ум давно ослаб. Я никогда не предавал буров. Если кто их и предал, так это Эрнанду Перейра. Он, как было доказано мной Пьету Ретифу, осаждал Дингаана просьбами убить меня, генерал же намеревался подвергнуть Перейру суду за преступление против бурского населения. Из-за этого, а не по какой-то иной причине тот бежал из краалей, прихватив с собою Анри Марэ. Вы сказали, что пусть Господь судит меня. Что ж, я молю Господа осудить также их, Марэ и Перейру, и Он сделает это для меня, рано или поздно, так или иначе. Что касается меня, я готов умереть, поскольку свыкся с этим, пока служу вам, бурам. Можете расстрелять меня хоть сейчас. Но говорю вам: если я вырвусь из ваших рук, то не допущу, чтобы это судилище осталось безнаказанным. Я поведаю обо всем правителям своего народа, если понадобится, доберусь до Лондона и предстану перед королевой. Тогда вы, буры, узнаете, что нельзя осудить невиновного англичанина по лжесвидетельству и не заплатить за такое безобразие. Говорю вам, цена будет высока, если я выживу, а если умру, она будет еще выше!
Эти слова – признаю, весьма глупые, сорвавшиеся с уст британского гордеца, юного и не искушенного в житейской мудрости, – оказали немалое воздействие на моих судей. Они верили, нужно отдать им должное, в справедливость вынесенного приговора. Ослепленные предрассудками, поддавшиеся лжи, доведенные до безумия страшными потерями, гибелью близких от рук чернокожих дикарей, они нисколько не сомневались в том, что я виновен и должен умереть! Что там говорить, почти все буры были убеждены, что за нападением зулусов стояли англичане. Наше с Хансом чудесное спасение доказывало, по мнению судей, мою вину и без свидетельств Перейры. Увы, эти люди, не будучи законниками, сочли их достаточными для оправдания своего приговора.
Однако им приходилось признавать, хотя бы в глубине души, что свидетельства португальца не вполне убедительны и могут быть, по различным причинам, отвергнуты более сведущим судом. Также эти поборники справедливости сознавали, что являются мятежниками и не обладают законным правом учреждать трибунал, а еще опасались той самой длинной руки Англии, от которой ненадолго убежали. Если мне позволят изложить свою историю перед парламентом в Лондоне, что тогда может случиться с теми, кто осмелился вынести смертный приговор подданному британской королевы? Наверняка они спрашивали себя об этом. А вдруг последствия будут таковы, что чаша весов склонится в противоположную сторону? А вдруг Британия восстанет в ярости и сокрушит их, людей, что посмели устанавливать собственный закон, дабы казнить англичанина? Таковы, как я узнал впоследствии, были сомнения, посещавшие моих судей.
