– Ты просто не понимаешь, Ханс. Вам, цветным, не дано постичь, что такое долг или благородство. Но что ты там болтал о нашем путешествии? Тебе страшно?
Готтентот пожал плечами:
– Немножко, баас. Мне должно быть страшно, если я стану думать о завтрашнем дне. Но я не думаю, мне хватает сегодняшнего, а если думать о том, чего не знаешь, голова заболит. Дингаан – дурной человек, баас, и мы оба это знаем. Он охотник и умеет расставлять западни. А при нем еще баас Перейра, который теперь ему помогает. Так что на твоем месте я бы остался здесь и целовал мисси Мари. Скажи всем, что у тебя заболела нога и ты не можешь ходить. Поброди с костылем денек-другой, а когда коммандант уедет, твоя нога поправится, и костыль можно будет выкинуть.
– Изыди, сатана, – проворчал я себе под нос.
Я уже был готов выбранить Ханса, но мне пришло в голову, что маленький готтентот попросту иначе смотрит на жизнь и нельзя его за это винить. К тому же он сказал, что любит меня, и его хитрость была задумана ради моего душевного спокойствия и безопасности. С чего я вообще взял, что Ханса может интересовать успех нашей дипломатической миссии к Дингаану или сама поездка? Для него главное, что нам может угрожать опасность…
– Ханс, если ты боишься, – произнес я, – тебе лучше остаться. Я легко найду другого помощника.
– Баас сердится на меня, раз говорит такое? – воскликнул готтентот. – Разве я не был ему верен всегда и везде? Кому какое дело, если меня убьют? Я же сказал, баас, что не думаю про завтра. Все мы рано или поздно заснем вечным сном. Нет, я пойду с баасом, если только он не прогонит меня. Но прошу тебя, баас, – прибавил он умоляющим тоном, – налей мне бренди, чтобы выпить за твое здоровье. Приятно напиться накануне, если потом придется быть трезвым или даже погибнуть. Так хорошо будет вспомнить это, когда я стану призраком или, быть может, ангелом с белыми крыльями. Старый баас, твой отец, рассказывал нам об ангелах в воскресной школе.
Да уж, Ханса не переделать. Я поднялся и ушел, оставив готтентота заканчивать приготовления в дорогу.
Вечером все обитатели лагеря собрались для молитвы. Священник уехал, и один из старых буров служил вместо него и читал молитвы, простые и отчасти нелепые, но шедшие от чистого сердца. Помню, среди прочих просьб он молил Господа уберечь от опасностей тех, кто собирался отправиться к Дингаану, и тех, кому предстояло остаться в лагере. Увы, эти молитвы не были услышаны, и Тот, к Кому они были обращены, судил иначе.
После молитвенного собрания, в коем я принимал живейшее участие, Ретиф, только-только вернувшийся из Дурнкопа, куда он ездил проведать свою жену, устроил нечто вроде полевого совета и назвал наконец имена тех, кто вызвался сопровождать его добровольно и кому приказали это сделать. На совете разгорелся жаркий спор, потому что многие буры считали эту поездку неразумным решением; они твердили, что не следует ехать столь многочисленным отрядом. Один старик заявил, что туземцы могут заподозрить, будто к ним прибыло воинское подразделение, а потому разумнее ехать впятером или вшестером, как ездили раньше, и тогда, мол, никто не усомнится в наших мирных наме рениях.
Ретиф горячо возражал против этого мнения – и вдруг повернулся ко мне, сидевшему поблизости, и спросил:
– Аллан Квотермейн, вы молоды, но судите здраво. Вы один из тех немногих, кто хорошо знает Дингаана и говорит на его языке. По-вашему, как нам поступить?
На этот прямой вопрос я, взбудораженный, должно быть, болтовней Ханса, ответил, что тоже нахожу поездку опасной и что старшим в ней нужно назначить того, чья жизнь менее ценна, чем жизнь комманданта.
– Что вы такое говорите? – раздраженно воскликнул Ретиф. – Важна жизнь каждого, кто присутствует здесь! Лично я никакой опасности не предвижу.
– Дело в том, коммандант, что я-то опасность чую, но какого рода – сказать не могу. Я как собака или антилопа; одна, когда чует угрозу, лает, другая убегает. Дингаан видится ручным тигром, но ведь тигры – это вам не домашние кошки, с которыми приятно играть. У него тигриные когти, и я сам из них едва вырвался.
– Что вы имеете в виду? – уточнил Ретиф, предпочитавший изъясняться без околичностей. – Считаете, что этот шварцель замышляет нас убить?
– Думаю, это вполне возможно, – честно ответил я.
– Тогда, племянник, раз уж вы человек здравомыслящий, объясните свои резоны. Давайте выкладывайте, не стесняйтесь.
Нет у меня резонов, коммандант, разве что такой: нельзя доверять человеку, который ставит жизнь десятка людей против чьего-то умения метко стрелять по птицам на лету и убивает сородичей, чтобы те стали наживкой для стервятников. А еще он говорил мне, что не любит буров и ему не за что их любить.
Похоже, все те, кто слушал наш разговор, прониклись моими доводами. Они дружно повернулись к Ретифу, с нетерпением ожидая его ответа.
– Понятно, – обронил коммандант, который, как я уже сказал, пребывал тем вечером в раздражении. – Понятно, что английские миссионеры настроили короля против буров. К тому же, – прибавил он, и в его тоне проскользнуло подозрение, – вы сами говорили мне, Аллан, что понравились ему и он хотел пощадить вас, поскольку вы англичанин, а ваших спутников предать смерти. Вы уверены, что поделились с нами всем, что вам известно? Быть может, Дингаан поведал вам что-нибудь по секрету – как англичанину?
Заметив, какое воздействие эти слова оказали на собравшихся буров, представителей народа, в котором расовые предубеждения и недавние события породили глубокое недоверие к британской крови, я, признаться, преисполнился негодования.
– Коммандант, никаких секретов Дингаан мне не открывал, сказал только, что кафрский колдун по имени Зикали, которого я в глаза не видел, предостерег его от убийства англичан! Потому-то король решил пощадить меня, хотя один тип из вашего народа, Эрнанду Перейра, нашептал ему, что меня следует прикончить. Раз уж на то пошло, позвольте говорить прямо. Я считаю, что вы совершаете глупость, направляясь к этому королю со столь многочисленным отрядом. Я же готов поехать к нему с парочкой сопровождающих. С вашего разрешения, я постараюсь убедить его отдать вам земли за рекой. Если меня убьют или я не достигну успеха, вы сможете прийти следом и добиться своего.
Allemachte! – воскликнул Ретиф. – Отличное предложение! Но откуда мне знать, племянник, что будет сказано в соглашении, когда мы придем забирать его? А вдруг там будет написано, что земли за рекой принадлежат англичанам, а не бурам? Прошу вас, не злитесь! С моей стороны это было грубо и несправедливо, ибо вы честный человек, какая бы там кровь ни текла в ваших жилах. Скажите мне вот что, Аллан. Ваша храбрость общеизвестна, но вы опасаетесь этой поездки. Почему, объясните мне! Ах да, совсем запамятовал, вы же собираетесь завтра утром обвенчаться с очень красивой девушкой, и вполне естественно, что вам не по душе провести следующие две недели в Зулуленде. Видите, братья, он желает отвертеться, потому что женится, вот и запугивает себя самого и всех нас. Когда мы с вами женились, разве нам мечталось о встрече с гнусными дикарями сразу после свадьбы? О, я рад, что вспомнил об этом обстоятельстве, когда уже начал было заражаться от Аллана его мрачностью, как хамелеон меняет окраску под цвет черной шляпы. Это все объясняет! – Он хлопнул широкой ладонью по бедру и разразился громким смехом.
