– Макумазан, – сказал он, – теперь ты мой враг, как и весь твой народ. Срок твоей охранной грамоты истекает на рассвете, а потом всякий вправе убить тебя, если встретит в Улунди. Но пока ты еще мой гость и моя охрана проводит тебя до границы нашей страны. Кроме того, ты передашь офицерам и капитанам королевы такие слова. Мой ответ на их требования прилетит на острие копья. Да, англичане сами искали ссоры, я же всегда старался жить с ними в мире. Если бы Сомпезу позволил мне сражаться с бурами, этой войны и в помине не было бы. Однако он набросил одеяло королевы на Трансвааль и покровительствует ему. Теперь он заявил, будто земли, которые испокон века принадлежали зулусам, следует отдать бурам. Поэтому я забираю все свои обещания, данные ему, когда он пришел и от имени королевы провозгласил меня владыкой этой земли, и больше не стану звать его своим отцом. Что же до веления распустить войско, что ж, пусть англичане сами попробуют его разогнать, если смогут. Вот мои слова. Я сказал.
– А я услышал, – ответил я, – и всё передам в точности, хотя, по-моему, эти слова вышли из уст того, кого Небеса сделали безумцем.
Услышав столь дерзкие речи, советники вскочили и угрожающе двинулись ко мне. Взмахом руки Кечвайо велел им оставаться на месте.
– Безумным ли сделала меня Небесная правительница, мудрым ли, время покажет, на то ее воля, ведь она дух-покровитель нашего народа. Может статься, мы встретимся с тобой и потолкуем обо всем. А теперь иди с миром!
– Я услышал короля и сейчас уйду, но сперва мне нужно поговорить с Зикали.
– Тогда, белый человек, тебе придется ждать, пока не кончится война или пока вы не встретитесь с ним в земле духов. Гоза, отведи Макумазана в его хижину и поставь у входа охрану. На рассвете отряд солдат проводит его до границы. Ты пойдешь с ними и ответишь мне за него головой. Пусть с ним хорошо обращаются, ведь он посланник короля.
С этими словами Кечвайо встал и, после того как советчики выразили ему свое почтение, покинул ущелье. Я немного задержался, подобрал с земли наконечник копья, брошенного призрачной фигурой со скалы, и притворился, будто с интересом его разглядываю. Древний кусочек железа, без сомнения, принадлежал самому Чаке, который носил его с собой повсюду. Ходят слухи, будто именно этим копьем король и убил свою мать, Нэнди. Между прочим, он хранится у меня до сих пор, ведь никто не отобрал его и не помешал сунуть в карман.
На самом деле я прикидывал, как бы мне добраться до Зикали. Однако мои размышления грубо прервали и тоном, не терпящим возражений, велели не стоять на месте.
В сопровождении Гозы я побрел к хижине. Увиденные чудеса сильно потрясли его, и он едва мог говорить. Когда я спросил его мнения о призрачной фигуре на скале, Гоза раздраженно ответил, что это не его ума дело, откуда духи приходят и кто они такие есть. Во всяком случае, он верил во внеземную сущность Небесной принцессы и в то, что она пришла благословить зулусов на войну. Узнав все необходимое, я оставил его в покое и погрузился в размышления о том, в каком затруднении оказался.
На рассвете мне под страхом смерти велено покинуть Улунди. Но как же я уйду, не повидав Зикали и не узнав о судьбе Энскома и Хеды от него самого или через посредника? Лишь раз я нарушил молчание, предложив Гозе мой пистолет, если он согласится побыть моим посыльным. Он покачал своей большой головой и сказал, что его за это казнят, а мертвецу от пистолета никакого проку, ведь, как все убедились прошлой ночью, он бессилен против духов.
Дальше не стоило и пытаться, тем более ответы на мои вопросы не заставили себя ждать.
Наконец мы достигли хижины. Гоза поставил у входа стражу и строго-настрого велел офицерам никого не впускать, а меня не выпускать, пока он не вернется за мной на рассвете.
Вопрос офицера показался мне немного чудны м, впрочем, мне было не до того, – он спросил, есть ли кто-то посторонний, кому разрешено покидать хижину. Перед тем как отправиться восвояси, Гоза выразил надежду, что я высплюсь лучше его самого, ибо «чувствовал дух, пламенеющий в костях, но он не любитель целоваться с ним, не то что я». Мечтая о бутылке коньяка, я пошутил, мол, пусть у меня горит в животе. Гоза снова покачал головой с видом человека, привыкшего к моим странностям, и ушел.
Забравшись в хижину, словно в пчелиный улей, я прикрыл за собой входное отверстие и принялся шарить по карманам в поисках спичек. Нащупал острый наконечник копья и укололся. Посасывая раненый палец, я услышал, как в хижине кто-то дышит. Сперва хотел позвать охрану, но передумал, нашел на конец спички и зажег свечу, стоявшую рядом с одеялами, которые служили мне постелью. Когда мрак рассеялся, я взглянул туда, откуда доносился звук, и увидел спящую на полу женщину. Перепугавшись не на шутку, я чуть было не выронил свечу.
Признаюсь, мысли о Зикали и его духах не давали мне покоя, и в первую минуту я решил, будто передо мной та самая женщина, которая приняла облик давно умершей Мамины, вернее, выдала себя за нее, и теперь она пришла сюда, чтобы продолжить наш разговор. Уж во всяком случае, без Зикали тут не обошлось, видать, старик куражится надо мной ради собственного удовольствия.
Взяв себя в руки, я подкрался поближе – и опешил, поскольку она оказалась целиком укутанной в звериную шкуру. Ну и что же дальше? Побег невозможен – первое, что пришло мне в голову. Кому охота получить удар копьем между лопатками. Позвать стражей на помощь? Нет, не годится, кто знает, что можно ожидать от этих ослов. Расталкивать или трясти спящую как-то грубовато, к тому же, если подвернулся случай и я встретил женщину, игравшую роль Мамины, она непременно рассердится, если я стану тайком ее разглядывать. Оставалось одно – сидеть и ждать, когда сама проснется.
Прошло довольно много времени, наконец мне надоело это глупейшее положение и любопытство взяло верх, к тому же я жутко устал и хотел спать. Подкравшись к ней, я осторожно убрал шкуру с лица спящей женщины, гадая, кто бы это мог быть. Мало найдется мужчин, чье воображение не взбудоражит скрытое под вуалью лицо. Разве львиная доля привлекательности женщины в глазах мужчины таится не в ее загадочности? Он на свой страх и риск пытается разгадать эту загадку и, смею заметить, всякий раз терпит поражение.
И вот я отвернул край шкуры и тут же отпрянул, изумленный и несколько разочарованный, поскольку рисовал в воображении дивную и загадочную Мамину, а там лежала с открытым ртом, полная, земная и самая обыкновенная… Кетье!
«Проклятье, что здесь делает эта женщина?!» – подумал я.
Но тут спохватился, что не время предаваться романтическим разочарованиям, хотя в трудную минуту, когда нервы на пределе, мы наиболее беззащитны перед коварными проявлениями чувств. Кроме того, кому, как не ей, я должен обрадоваться в первую очередь, ведь я оставил ее с Энскомом и Хедой и смогу узнать у нее об их судьбе. При этой мысли у меня тревожно сжалось сердце. Почему служанка оказалась совершенно одна в столь неподходящем для нее месте? Желая немедля во всем разобраться, я пихнул Кетье в бок раз-другой, пока та не проснулась, села и широко зевнула, обнажив два ряда золотых зубов. Заметив меня, Кетье распахнула рот еще шире и, видимо, собралась звать на помощь. Тут я оказался проворней и, не дав ей опомниться, заткнул глотку краем шкуры.
