В телеграмме от 4 (16) февраля (получена в Адрианополе утром 6 (18) февраля) Александр II не без раздражения указывал, что «в шифрованных телеграммах моих от 29 и 30 января, 1 и 3 февраля ясно указано, как тебе следует действовать» (курсив мой. — И.К.)
[1130]. А уже в письме от 11 (23) февраля император писал брату, что «достоинство наше не позволяет нам делать дальнейших уступок». Имея в виду «телеграммы от 29 и 30 января», он утверждал: «…вот почему я и приказал (курсив мой. — И.К.) тебе занять Царьград, если можно с согласия турок, в противном же случае даже силой». Спустя много лет специалисты из Военно-исторической комиссии Главного штаба, зацепившись за употребленный императором глагол «приказал», так прокомментировали это заявление — в собранных комиссией материалах «нет документа, содержащего категорическое приказание: “занять Константинополь силой”»
[1131].
По сути же об этом говорила телеграмма от 30 января, но обуславлила это только высадкой английского десанта. А отказ от обязательства не занимать Галлиполи был увязан с вступлением английской эскадры в Босфор. Так что если вдуматься, то о «казнить нельзя помиловать» вряд ли можно говорить, и прав все же Татищев: телеграммы от 29 и 30 января дополняли друг друга. Главное было в том, как к ним отнесся главнокомандующий.
30 января (11 февраля) петербургский корреспондент «Таймс» начал свое сообщение в газету следующими словами: «Я могу конфиденциально заявить, что приказы войти в Константинополь отданы русским войскам»
[1132]. Если это не являлось плодом его интуиции, то можно предположить, что доступные англичанам каналы информации начинались в Петербурге чуть ли не от дверей кабинетов императора, военного министра и словоохотливого канцлера. «Ожидается, — писала “Таймс” 3 (15) февраля, — что русские вскоре войдут в город, но никаких официальных заявлений на этот счет пока не поступало»
[1133].
К исходу 3(15) февраля главнокомандующий точно знал, что, пройдя Дарданеллы, английская эскадра все же в Босфор не входила, десант не высаживала, а турки начали всячески противиться «дружественному» вступлению русской армии в Константинополь. Что оставалось делать?
Вечером 3 (15) февраля, как обычно, собравшиеся за чаем у великого князя стали обсуждать создавшееся положение. Приведу довольно большую выдержку из воспоминаний одного из участников того чаепития — М. А. Газенкампфа, которая, по-моему мнению, довольно точно воспроизводит атмосферу напряженных раздумий в штабе русской армии и позволяет лучше понять мотивы решений главнокомандующего:
«Сегодня вечером за чаем, когда зашла беседа о натянутом, обостренном положении дел, я не задумался высказать великому князю свой взгляд в присутствии князя Евгения Максимилиановича (сегодня приехавшего), Скобелева 1-го, Чингис-хана, Струкова и Скалона. По-моему, запоздалое занятие Константинополя неминуемо приведет к разрыву с Англией, а быть может и с Австрией. В последнем случае будем иметь против себя и Румынию, представители которой глубоко оскорблены недопущением их к участию в мирных переговорах и предстоящим отторжением от Румынии устьев Дуная. Мы не можем доводить дело до европейской войны: флота у нас нет, большая часть наших войск в Турции, тыл — в Румынии, обращенный к стороне Австрии. В России осталось всего 17 дивизий, которых не хватит даже для обороны берегов и австрийской границы. А Польша? Ведь под влиянием зарубежных польских и венгерских эмиссаров она может восстать, если Австро-Венгрия станет во враждебное нам положение.
Великий князь возражал, что достоинство России требует нашего вступления в Константинополь, раз перед ним явятся эскадры английская и других держав. Я отстаивал свое мнение: это погоня за призраком. Если Турция будет на нашей стороне, то наше присутствие в Константинополе бесполезно; если она будет против нас, то насильственное занятие Царьграда будет сигналом к европейской войне. Если вдуматься хорошенько, то все расчеты наши на соглашение с Турцией ни на чем не основаны, кроме голословных, сомнительно-искренних жалоб турецких уполномоченных на англичан. Они говорят теперь, что им самим не расчет пускать англичан в Дарданеллы, а так как нам приятно этому верить, то мы и верим. А если это только дипломатическая комедия? Может быть, турки даже нарочно согласились на предварительные условия мира и на перемирие, чтобы выиграть время; может быть, даже приход английской эскадры — результат англо-турецкого соглашения, а протест Порты против пропуска в Дарданеллы — притворный? Ведь туркам нет резона искать нашей дружбы, нечего от нас и ждать: мы их разгромили, разорили, придушили и, наступив на горло, заставили подписать мирные условия, почти стирающие Турцию с карты Европы. Ради чего же турки пойдут теперь рука об руку с нами
[1134], что они могут этим выиграть? Очевидно, они нас обманывают. <…>
Мысль о занятии Константинополя лучше бросить, ибо занять его еще можно, но удержать нельзя. А скоро даже нельзя будет и занять без боя, когда подойдут войска из очищаемых турками крепостей. У нас ничего не подготовлено. Боевые запасы далеко позади, и неизвестно когда подтянутся, а интендантской части вовсе нет. Жили мы до сих пор, со дня перехода через Балканы, исключительно местными средствами, пользовались ими бессистемно и беспорядочно, а теперь и этого источника не предвидится. Местность между Адрианополем и Константинополем редко населена и средствами бедна: чем питаться будем, если война возобновится? Связи с тылом у нас не существует. Да и тыл-то наш в хаотическом состоянии. <…>
Одним словом, в случае возобновления военных действий, турки, имея за спиной английский флот, непременно ободрятся. Им достаточно оказать пассивное сопротивление, чтобы поставить нас в очень тяжелое положение. Сразу обнаружится, что мы пришли под Константинополь почти с голыми руками.
Нет! Если не захватили Царьграда и Галлиполи сразу, пока еще турки не опомнились и англичане не подошли, то теперь лучше и не пробовать: ничего путного из этого не выйдет. Ввиду появления английской эскадры, нам выгоднее не занимать ни одной береговой позиции, ибо вдали от берега мы для англичан неуязвимы.
