Впрочем, у этих двух типов исчезновений – того, как исчезали из научного дискурса деятели белорусской интеллигенции после того, как были расстреляны, и того, как исчез из художественной культуры БССР М. Шагал, – было как минимум одно отличие. В. Ластовский, Ц. Гартный (он же – Д. Жилунович) и многие другие, общим числом более сотни человек, все же имели надежду на реабилитацию, часть из них была возвращена в энциклопедии после смерти И. Сталина в 1953 г. Избежавший их трагической судьбы М. Шагал репрессирован не был, а потому и реабилитировать его не могли.
Вот несколько примеров того, как подчеркнуто не писали о М. Шагале в БССР. Искусствовед Н. Щекотихин, ученый секретарь Инбелкульта (1929 г.): «В эти первые годы не сыграли важной роли ни случайные художественные выставки 1921 года в Бобруйске и Минске, ни то, что на протяжении 1919–1921 годов не менее случайно Витебск на время стал остановкой для определенного числа русских художников, которые временно внесли в него оживленность художественной жизни вплоть до крайних “левых” течений живописи, а потом разъехались, не оставив там серьезного следа»
[304]. В 1955 г. в сборнике статей по изобразительному искусству БССР М. Кацар: «Инициатива создания Народного художественного училища в Витебске принадлежала партийным организациям»
[305]. Где Шагал? Кто такой Шагал? В 1965 г. В. Дышиневич издала большой библиографический справочник по белорусскому искусству
[306], в котором такой словарной статьи, как «М. Шагал», не было в принципе. Фамилия художника не употребляется даже в связи с теми людьми, у которых он учился или кого учил в Витебске: так, статья про Ю. Пэна не содержит ни одной отсылки к самому знаменитому ученику Юрия Моисеевича.
Нельзя сказать, что М. Шагала в БССР в 1930-х запретили. На родине запретят его позже, в 1987 г., когда во всем остальном Союзе пройдет кампания по его реабилитации и восхвалению. Нельзя даже сказать, что Шагала как-то специально очерняли, ибо упрек в «рабской зависимости от западноевропейской упадочной, буржуазной культуры»
[307]– не та форма, на которую в СССР можно было бы обижаться. Владимира Высоцкого упрекали в рабской зависимости от буржуазной культуры, и ничего – арестантской судьбы И. Бродского Высоцкий из-за этого не повторил.
В период с 1930 по 1987 г. М. Шагала в Беларуси просто игнорировали, замалчивали, смотрели на Витебск 1918–1920 гг. и не видели там его робкой фигуры с обшарпанным кожаным портфелем под мышкой.
И это страшнее любого запрета. Потому что с запретом, имеющим писаную форму, пусть даже и форму страшного решения «тройки» НКВД, можно спорить – хотя бы потомкам. Можно приводить в пример абсурдность выдвинутых претензий и на этом основании возвращать имя в энциклопедии и справочники.
С молчанием спорить невозможно. Молчание можно только нарушать, помня о том, что в пространстве, где нет воздуха, крик, даже самый громкий и надрывный, не распространяется вовсе.
Шагал в Вандее
Для того чтобы понять, как все последующие события в принципе стали возможны, нужно хорошо представлять себе, чем была БССР в момент 100-летия со дня рождения Марка Шагала, в 1987-м, и почему ее до сих пор называют Вандеей.
В январе этого года в Москве на январском пленуме ЦК КПСС Генеральный секретарь М. Горбачев объявил о начале перестройки – процесса мягких реформ, предусматривавшего плюрализм, гласность, дебюрократизацию, уменьшение государственного давления на личную и общественную жизнь. В метрополии старт перестройки привел к достаточно заметным сдвигам: осмелели газеты и журналы, стали публиковать тексты диссидентов, граждане узнали об истинном масштабе репрессий 1930-х гг. Росту антикоммунистических настроений и симпатиям к Горбачеву способствовал еще и разворачивающийся параллельно с перестройкой экономический кризис, выражавшийся в продовольственном и товарном дефиците.
Перестройка имела почти мгновенный эффект и в некоторых союзных республиках, таких, например, как страны Прибалтики, где антисоветские настроения традиционно были выше, чем в БССР или УССР. В Литве, Латвии и Эстонии возникли национальные фронты, численность которых была заметной, а степень влияния на принятие политических решений очень скоро сделалась значительной. Впоследствии, в 1991-м, руководители этих фронтов, не всегда имеющие явно диссидентское прошлое, войдут в новые правящие элиты объявивших независимость прибалтийских республик, а национал-капитализм станет той идеологией, которая обеспечит процессы разгосударствления, обогащающие достаточно узкие и – снова – не всегда антисоветские в прошлом группы интересов.
В Беларуси же разворачивание перестройки наткнулось на два обстоятельства. Во-первых, БССР была относительно благополучной республикой, товарный дефицит тут ощущался не так остро, как в иных местах, оттого чаяния реформаторов не находили откликов у населения. Во-вторых, эта республика являлась наиболее советской из всех входивших в состав СССР. Практически стертая национальная идентичность позволяла с легкостью заменить ощущение «я – белорус» на ощущение «я – советский человек». Советские мифы о «всесоюзной житнице», «партизанской республике», «родине грузовиков и тракторов» вытеснили с помощью традиционных андерсоновских инструментов конструирования идентичности (школы, карты, музея)
[308]. Мифы, которые лежали в основе белорусского самоощущения при первых подходах к формированию нации в конце XIX – начале XX в.: никто тут уже даже не вспоминал ни о Великом княжестве Литовском, ни о первой в Европе конституции, ни о собственном языке, ставшем средством коммуникации узкой группы культурной интеллигенции.
Соответственно, перестройка не нашла большого отклика среди граждан БССР; очень часто в современных текстах об устройстве и обществе Беларуси можно прочитать тезис о том, что перестройка в этой стране не наступила до сих пор
[309]. Несмотря на тезисы январского пленума ЦК КПСС, тут сохранялась полная монополия государства на любую инициативу в области общественной жизни, цензура и идеологизированность печати.
Демократические инициативы, тенденции к плюрализму и гласности как-то рассеивались на пути из Москвы в Минск, в котором контроль и давление каким-то странным образом по мере разворачивания перестройки лишь крепчали, создавая что-то вроде реваншистской микросистемы, своего рода внутренней цитадели внутри разваливающейся коммунистической крепости. Исчерпывающим образом настроения в БССР в год 100-летия Шагала воплотились в знаковой статье, которую написал для всесоюзного журнала «Огонек» писатель и сценарист Алесь Адамович
[310].
