И всегда есть более насущные проблемы. Пока повсюду бубнят приемники и телевизоры, люди занимаются своими делами. Чета закончила сборы перед поездкой. Чемоданы закрыты, но осталась фотография ее матери, и молодая женщина хочет ее увезти с собой. Резная рамка слишком тяжелая и громоздкая. Без нужного инструмента фотографию вынуть нельзя, а инструмент, специальный ключик, — в кухне, спрятан в ящике. Такси уже ждет. Поезд отходит через пятьдесят минут, до вокзала порядочно, может быть очередь перед досмотром и перед паспортным контролем. Шофер выносит чемодан на площадку и возвращается, слегка запыхавшись. Легче было бы выкатить на колесах.
— Мы абсолютно не можем задерживаться.
— Я хочу эту фотографию с собой.
— Неси под мышкой.
Но у нее и так сумочка, белое пальто, и еще ей нужно везти чемодан и меня нести.
Клод со стоном поднимает другой чемодан, чтобы нести в машину. Этим ненужным усилием он показывает, что мешкать нельзя.
— Это отнимет у тебя меньше минуты. Он в переднем углу левого ящика.
Клод возвращается.
— Труди. Уходим. Немедленно.
Разговор из отрывистого превращается в сердитый.
— Ты ее понесешь.
— Исключено.
— Клод. Это моя мать.
— Не имеет значения. Мы уходим.
Но они не уходят. После всех моих сомнений и раздумий, недопонимания, ошибок интуиции, поползновений к самоубийству и огорчительной инертности я пришел к решению. Довольно. Мой плодный пузырь — это прозрачная шелковая сумка, в которой я содержусь, тонкая и крепкая. Еще в ней содержится жидкость, защищающая меня от мира и дурных его снов. Хватит. Пора принять участие. Завершить окончание. Пора начать.
Освободить правую руку, прижатую к груди, и привести в движение кисть нелегко. Но вот сделано. Указательный палец — мой собственный специальный инструмент, чтобы вынуть мою мать из рамки. На две недели раньше, а ногти уже такие длинные. Делаю первую попытку надреза. Ногти мягкие, а ткань, хоть и тонкая, прочна. Эволюция свое дело знает. Нащупываю вмятину, сделанную пальцем. Есть складка, очень четкая, там я пробую снова, и с пятой попытки ткань чуть-чуть поддается, а с шестой — уже крохотный прорывчик. В эту щелку мне удается просунуть конец ногтя, палец, потом два пальца, три, четыре — и, наконец, пробиваю кулаком, а за ним хлынул поток, излияние перед началом жизни. Моя водяная защита исчезла.
Теперь мне уже не узнать, как разрешилось бы дело с фотографией и девятичасовым поездом. Клод вышел из комнаты и стоит перед лестницей. Наверное, в обеих руках у него по чемодану, и он намерен спускаться.
Мать зовет его с разочарованным стоном:
— Ой, Клод!
— Что еще?
— Воды. Отходят.
— Займемся этим потом. В поезде.
Должно быть, он думает, что это уловка, продолжение спора, какая-то противная женская неприятность и сейчас недосуг с этим разбираться.
Я сбрасываю с себя оболочку — впервые в жизни раздеваюсь. Получается неловко. Три измерения: по ощущению, на три больше, чем надо. Предвижу, что с физическим миром будет непросто. Сброшенная оболочка закрутилась вокруг коленей. Ничего. Там, под головой, предстоят новые дела. Не знаю, откуда я знаю, что́ надо делать. Это тайна. Мы просто появляемся на свет с какими-то знаниями. В моем случае — с этим и с приблизительным представлением о стихотворных размерах. Словом, не tabula rasa
[22]. Я подношу руку к щеке и скольжу вдоль мускулистой стенки матки вниз, чтобы найти шейку. Что-то туго стягивает мне затылок. Он здесь уже, выход в мир; я легонько ощупываю его пальчиками, и тут же, словно произнесено заклинание, пробуждается чудовищная материнская мощь, стенки вокруг меня идут волнами, потом дрожат и обжимают меня. Это землетрясение, гигантская пертурбация в ее пещере. Как ученик чародея, я в ужасе, я смят вырвавшимися на волю силами. Надо было дождаться своей очереди. Только дурак станет шутить с такими силами. Издалека слышу голос матери. Это может быть крик о помощи, вопль торжества или боли. А потом чувствую, перед моей макушкой… один сантиметр расширился! Пути назад нет.
Труди взобралась на кровать. Клод где-то у двери. Она тяжело дышит, взволнованна и очень испугана.
— Начались. Так быстро. Вызови «Скорую».
Секунду он молчит, потом прозаически спрашивает:
— Где мой паспорт?
Моя вина. Я его недооценил. Я хотел выйти раньше, чтобы погубить Клода. Я знал, что беда — в нем. Но думал, что он любит мою мать и останется при ней. Теперь я оценил ее стойкость. Под бренчание монет и баночки с тушью для ресниц — это Клод роется в ее сумке — Труди говорит:
— Я его спрятала. Внизу. Как раз на такой случай.
Он задумывается. Он занимался недвижимостью, он владел небоскребом в Кардиффе и он знает, что такое сделка.
— Скажи мне, где он, и я вызову тебе «Скорую». И уйду.
Она отвечает обдуманно. Прислушивается к себе в ожидании новых схваток, желая их и страшась.
— Если я иду ко дну, то и ты.
— Прекрасно. Не будет «Скорой».
— Сама вызову. Как только…
Как только закончатся вторые схватки, сильнее первых. Снова непроизвольный крик, боль охватывает поясницу; Клод в это время подходит к шкафчику у кровати, чтобы отсоединить телефон. Меня сжало, подняло, протолкнуло с моего привычного места на два или три сантиметра вниз и назад. На голове моей стягивается железный обруч. Три наши судьбы сокрушаются в одной утробе.
Когда боль отпускает, Клод, как пограничник на контроле, скучно произносит:
— Паспорт?
Она мотает головой, ждет, когда восстановится дыхание. Между ними что-то вроде равновесия.
Отдышавшись, она ровным голосом говорит:
— Тогда тебе придется быть акушеркой.
— Не мой ребенок.
— Он всегда не акушеркин.
Сама испугана, но способна нагнать на него страху своими инструкциями.
— Когда ребенок выйдет, он выйдет ничком. Ты его поднимешь обеими руками, очень бережно, поддерживая головку, и положишь на меня. Так же, лицом вниз, на меня, между грудями. Около сердца. Из-за пуповины не беспокойся. Она сама перестанет пульсировать, и ребенок начнет дышать. Накроешь его двумя полотенцами для тепла. И ждем.
— Ждем? Черт. Чего?
— Чтобы вышла плацента.
Передернулся он или его чуть не вырвало — не знаю. Может быть, еще рассчитывает, что мы как-то с этим разделаемся и успеем к другому поезду.
Я внимательно слушаю, хочу понять, как действовать. Нырнуть под полотенце. Дышать. Не говорить ни слова. Но «ребенок»! Все-таки, розовое или голубое?
