Сзади возникает Клод, руки положил ей на плечи — облегчившись оргазмом, обсудим практические вопросы, поразмыслим о земном, чему мешала туманящая мозги эрекция.
— Знаешь что? Я читал на днях. А сейчас сообразил. Вот что мы должны были использовать. Дифенгидрамин. Типа антигистаминное. Говорят, русские использовали его на шпионе, который был найден в застегнутой сумке. Влили ему в ухо. Перед уходом включили отопление, чтобы вещество бесследно растворилось в его тканях. Поставили сумку в ванну, чтобы не капало потом на нижних соседей…
— Хватит. — Она произносит это без резкости. Скорее вяло.
— Правильно. Хорошего понемножку.
Он напевает: «Удары судьбы терпели… И делали все по-своему».
Под тяжестью матери скрипнули половицы. А он пританцовывает.
Она не повернулась, стоит к нему спиной. Ненавидит его так, как только что я ее ненавидел. Сейчас он рядом с ней, смотрит туда же, куда и она, ищет ее руку.
— Дело такое, — внушительно говорит он. — Нас будут допрашивать порознь. Нам надо выстроить показания. Значит. Он пришел сегодня утром. Выпить кофе. Очень расстроенный.
— Я сказала, что мы поругались.
— Так. Когда?
— Перед его уходом.
— Из-за чего?
— Он хотел, чтоб я выехала.
— Хорошо. Так. Приехал сегодня утром. Пил кофе. Очень расстроенный и…
Она вздыхает, как я бы вздохнул на ее месте.
— Слушай. Рассказывай все, как было. Минус смузи, плюс ссора. Репетиции не требуется.
— Ладно. Значит, теперь, вечером. Теперь, вечером. Я вымою чашки, все, что следует. В трех местах. Теперь: он все время был в перчатках.
— Я знаю.
— Когда будешь убирать в кухне — чтобы ни атома от смузи не…
— Знаю!
Он отходит от нее, шаркает по комнате. Он чует успех, он беспокоен, возбужден, не может стоять на месте. Она не разделяет его настроения, и это еще больше его заводит. Надо дело делать, надо планировать. Он хочет быть где-то там. Но где? То ли мурлычет, то ли напевает уже что-то другое. «Мой голубой рай», «…и с маленьким нас трое». Меня это не успокаивает. Он опять рядом с нами; она окаменела перед окном, но он не чувствует опасности.
— На продажу, — говорит он, прервав пение. — В глубине души я всегда считал, что мы должны назначить цену ниже рыночной, на случай, если нам придется спешно…
— Клод.
Она растягивает имя на две ноты, вторая ниже первой. Предостережение.
Но он гонит свое. Никогда не слышал его таким радостным и таким несимпатичным.
— Он строитель, девелопер. Даже смотреть не хочет. Общая площадь, остальное его не интересует. Разобьет на квартиры, ясно? И наличными…
Она повернулась.
— Ты даже не понимаешь?
— Что?
— Ты в самом деле настолько туп?
Вот он, вопрос. Но Клод тоже переключил тональность. Может говорить угрожающе.
— Послушаем.
— Ты как-то упустил из виду.
— Очевидно.
— Сегодня, всего несколько часов назад.
— Да?
— Я потеряла мужа.
— Неужели!
— Человека, которого я любила когда-то, и он меня любил, который сформировал мою жизнь, придал ей смысл… — У нее сжалось горло, не дает ей продолжать.
Но Клод уже завелся.
— Моя милая маленькая мышка, это ужасно. Потеряла, говоришь. Куда же ты могла его засунуть? Когда он у тебя был последний раз? Ты куда-нибудь, наверно, его положила.
— Прекрати!
— Потеряла! Дай сообразить. Знаю, куда. Сейчас вспомнил. Ты забыла его на шоссе, на обочине, в траве с полным брюхом яда. Как же это мы забыли?
Он мог бы продолжать, но Труди с размаху бьет его по лицу. Это не дамская пощечина, а полновесный удар кулаком, чуть не сорвавший меня со швартовых.
— Ты отравлен злобой, — произносит она с неожиданным спокойствием. — Потому что всегда ревновал.
— Так, так, — говорит Клод чуть более хрипло, чем обычно. — Вот она, голая истина.
— Ты ненавидел брата, потому что не мог быть таким человеком, как он.
— А ты любила его до конца. — Клод изображает изумление. — И кто это сказал мне такую умную вещь нынче ночью или прошлой? «Я хочу, чтобы он умер. И чтобы завтра». Не любящая ли жена, которой он подарил смысл жизни?
— Ты меня напоил. Этим только и занимаешься.
— А кто это утром предложил тост за любовь и человеку, подарившему смысл жизни, подсунул чашу с ядом? Конечно, не обожающая жена. Нет, нет, только не моя дорогая мышка.
Я понимаю мать, я знаю ее чувства. Она обращается с фактами так, как их видит. Преступление — прежде последовательность планов и их исполнений — теперь, задним числом, напоминает объект, неперемещаемый, обвиняющий — холодную каменную статую на прогалине в лесу. Морозная зимняя полночь, луна на ущербе, и Труди убегает по заледенелой лесной тропинке. Она оборачивается, чтобы взглянуть на далекую фигуру, частично заслоненную голыми ветвями и космами тумана, и видит, что преступление, этот ее мысленный объект, — вовсе не преступление. Это ошибка. И всегда было ошибкой.
Она поступила плохо, просто ошиблась, и она не преступница. Преступление, должно быть, где-то там, в лесу, и оно чье-то, кого-то другого. Нельзя оспорить факты, говорящие, что вина полностью на Клоде. И глумлением своим ему не защититься. Оно само его выдает.
И все же. И все же. И все же она неудержно хочет его. Когда он называет ее своей мышкой, трепетная завитушка поселяется в ее промежности, стягивающий холодок, ледяной крюк тащит ее на узкую полку напоминанием о хлябях, куда она проваливалась обморочно, о гонках по вертикальной стене. Его мышка! Как унизительно. У него в кулаке. Домашнее животное. Беспомощное. Испуганное. Презираемое. Одноразового пользования. Ох, быть его мышкой! Когда она сознает, что это — безумие. Как трудно противиться. Может она устоять?
Женщина она или мышь?
13
После насмешек Клода — молчание; истолковать его не могу. Может быть, он сожалеет о своем сарказме, или возмущен, что ему испортили веселье, сдернули с небес на землю. И она, может быть, возмущена — или же хочет опять быть его мышкой. Пока он отходит от нее, я взвешиваю эти варианты. Он садится на край разворошенной постели и что-то набирает на мобильнике. Она осталась у окна, спиной к комнате, лицом к своей части Лондона, к затихающему уличному движению, чириканью птиц, лепешкам летних облаков, хаосу крыш.
Наконец заговорила, голос монотонный и недовольный:
— Я не продам дом только для того, чтобы ты разбогател.
