Труди вздыхает. И шепотом говорит:
— Знаешь, Клод, я его когда-то любила.
Видит он ее такой, как я ее воображаю? Ее зеленый взор затуманился, и снова ранняя слеза плавно скатывается по скуле. Кожа у нее влажно-розовая, мягкие волосы кое-где выбились из кос и, сзади освещенные потолочной лампой, горят, как золотые волокна.
— Мы были слишком молодыми, когда встретились. То есть встретились слишком рано. На беговой дорожке. Он был копьеметателем в своем клубе и побил какой-то местный рекорд. У меня коленки слабели, когда смотрела на него, как он разбегался с копьем. Как греческий бог. И через неделю он повез меня в Дубровник. У нас даже не было балкона. Говорят, это красивый город.
Слышу смущенный скрип стула. Клоду видится, как растет стопка подносов перед дверью номера, скомканные простыни в безвылазной спальне, девятнадцатилетняя полуголая перед крашеным фанерным туалетом, ее безупречная спина, застиранное гостиничное полотенце на бедрах — прощальный кивок приличиям. Джон Кейрнкросс ревниво отодвинут, благопристойно за кадром, но громадный и тоже голый.
Не обращая внимания на молчание любовника, Труди продолжает говорить, все повышая голос, пока не перехватило горло:
— Все эти годы пыталась забеременеть. И вот, как раз когда… когда…
Как раз когда! Бессмысленная грамматическая побрякушка. Когда устала от Кейрнкросса с его поэзией, я уже поселился прочно, и поздно было выселять. Теперь она плачет о Джоне, как перед тем — о Гекторе-коте. Может быть, ей характера не хватит на второе убийство?
— Кхм, — произносит наконец Клод и утешает: — Плакать о пролитом молоке и так далее.
Молоко. Противно думать о нем тому, кто питался кровью, тем более после вина. Хотя — предстоит.
Он терпеливо ждет, чтобы развернуть идею угощения в Шордиче. Тяжело слушать, как она плачет о сопернике. А может, помогает сосредоточиться. Он тихо барабанит пальцами по столу — есть у него и такая привычка. А когда стоит — бренчит ключами в кармане брюк или непродуктивно откашливается. В этих бесполезных механических действиях есть что-то зловещее. Запашком серы веет от Клода. Но сейчас мы с ним как бы одно, потому что тоже жду с тошнотным любопытством, когда он изложит свой план, как ждешь развязки пьесы. Пока она плачет, излагать ему не с руки.
Через минуту она отсмаркивается и хриплым голосом говорит:
— В общем, теперь я его не выношу.
— Он сделал тебя несчастной.
Она кивает и снова сморкается. Теперь мы слушаем его устную брошюру. Он преподносит ее как бродячий проповедник, склоняющий женщину к более праведной жизни. Важно, говорит он нам, чтобы мать и я посетили Шордич хотя бы раз до финального, фатального визита. Скрыть от следователей, что она там бывала, невозможно. Полезно зафиксировать, что они с Джоном восстановили отношения.
Это, говорит он, должно выглядеть как самоубийство, как будто Кейрнкросс сделал себе коктейль, чтобы улучшить вкус яда. Следовательно, при последнем визите она должна оставить там пустые бутылки от антифриза и покупного смузи. На сосудах не должно остаться отпечатков ее пальцев. Пальцы ей надо навощить. У него есть такой состав. Чертовски полезная штука, между прочим. Перед тем как уйти из квартиры Джона, она уберет недоеденное в холодильник. На всех контейнерах и упаковках отпечатков пальцев быть не должно. Должно выглядеть так, как будто он ел один. Как наследницу по завещанию, ее будут изучать всесторонне, подозревая умысел. Поэтому все следы Клода, особенно в спальне и ванной, должны быть уничтожены, стерты начисто, до последнего волоска и кожной чешуйки. И, чувствую ее мысль: до последнего замершего хвостика и уснувшей головки сперматозоида. На это потребуется кое-какое время.
Клод продолжает. Телефонные звонки ему — не скрывать. У телефонной компании будет распечатка.
— Но помни. Я только друг.
Эти последние слова даются ему нелегко, особенно когда мать повторяет их как катехизис. Начинаю думать, что слова могут претворяться в реальность.
— Ты мне только друг.
— Да. Заходил время от времени. Поболтать. Деверь. Помогал тебе. Ничего больше.
Излагает прозаически, словно каждый день убивает братьев, мужей для прокормления, — честный соседский мясник, чей кровавый фартук идет в семейную стирку вместе с полотенцами и простынями.
Труди начинает было:
— Но послушай…
Клод перебивает, вдруг что-то вспомнив:
— Ты видала? Дом у нас на улице, на нашей стороне, такого же размера, в таком же состоянии? Выставлен на продажу — за восемь миллионов!
Мать вбирает это молча. Переваривает «наш».
Вот как. Не убили моего отца раньше, и за это получили лишний миллион. Воистину, всяк кузнец своего счастья. Но. (Как сказал бы Клод.) Я еще мало что знаю об убийстве. Клод с его планом — пока не мясник, а повар. И план — сырой. Отсутствие отпечатков на бутылке гликоля будет подозрительно. Отцу станет плохо — что ему помешает вызвать «Скорую помощь»? Ему откачают желудок. Он жив. Что тогда?
— Цены на дома меня не интересуют, — говорит Труди. — Это дело второе. Большой вопрос вот в чем. Чем рискуешь ты, себя какому риску подвергаешь, если хочешь доли? Что-то пойдет не так, я попадусь — ты где будешь, раз я отмыла от тебя спальню?
Я удивлен ее прямотой и резкостью. И не то чтобы радуюсь, а жду, и внутри у меня холодно разжимается пружина. Размолвка у злодеев, бесполезный уже план похерен, отец спасен.
— Труди, я буду с тобой неотступно.
— Ты будешь спокойно сидеть дома. Твердое алиби. Ведать не ведал ни о чем.
Она думала над этим. Думала, а я не знал. Она тигрица.
Клод говорит:
— Дело в том…
— А я хочу, — перебивает она с жаром, от которого твердеют стенки вокруг меня, — чтобы ты был повязан. По рукам и ногам. Если у меня провал, то и у тебя провал. Если я…
Звонят в дверь, раз, другой, третий, мы застываем. По моему опыту, так поздно никто не приходил к парадной двери. План Клода настолько безнадежен, что уже провалился — уже полиция. Никто больше не станет звонить в дверь с такой настойчивостью. Кухня давно на прослушке, они все знают. Будет, как хотела Труди: пойдем ко дну вместе. «Малыши за решеткой» — была такая документальная радиопередача, очень длинная: я слышал ее как-то днем. В Штатах осужденным убийцам, кормящим матерям, позволяли растить малюток в камерах. Это преподносилось как достижение просвещенного века. Но, помню, я подумал: младенцы ничего плохого не сделали. Отпустите их на волю! Ну ладно. Это — в Америке.
— Я подойду.
Он встает, идет в другой конец кухни к домофону у двери. Смотрит в монитор.
— Там твой муж, — уныло сообщает он.
— Черт. — И, подумав: — Бесполезно притворяться, что меня нет. А ты спрячься где-нибудь. В прачечной. Он никогда…
