Арамона швырнул Гизеллу в стену, Удо Борн и Юстиниан сами прижались к старой штукатурке, Ли вырвал из раны кинжал и опустил брата в картину, будто в траву. В ушах зазвенело, в глаза кошачьими когтями вцепился дым, но на ногах маршал устоял. Во многом благодаря тому, что падать на этот пол не тянуло совершенно.
– Живи! – почему он прощается по-алатски? Почему алаты так прощаются? – Попробуй только не очнуться, дрянь эдакая!
Не очнуться, не разбить горников, не напиться по сему случаю с Карои, не жениться на своей Франческе… Поднимать взгляд на картину было страшно, пожалуй, ничего страшнее Ли еще не делал, но он взглянул и увидел, как горит какой-то город – южный, полный статуй и колонн. Мать с Арно и непонятная девушка пропали, зато на пожар любовался кто-то светловолосый в алой тунике и с коротким древним мечом за спиной.
Глава 8
Талиг. Акона
Талиг. Лаик
400-й год К.С. 12-й день Осенних Молний
1
Кровь на клинке так и не высохла – достославный из достославных ошибся в нареченном Альдо и в ничтожной, но не в заклятии. Щит остается Щитом, и развязать единожды завязанное может лишь вторая кровь. Гоганни опустилась на корточки перед золотистой, сдерживаемой лишь тонкими лучами пустотой, в которой висел кинжал. Грудь пронзила короткая, знакомая боль – ара узнала ставшую Залогом и ответила, как отвечала всегда. Золотое марево сделалось гуще, а затем разом пропало, и девушка увидела неприятный пир. Бесконечную череду столов украшали блюда с заливными рыбами, и даже отец отца не назвал бы трав и специй, дарующих столь яркую зелень. Укутанные в желе длинные тела словно бы светились, и свет этот скрывал следы от ножей, пробегая волнами от украшенных кудрявыми бантами хвостов к сжимавшим поддельные цветы ртам. Другой пищи хозяева не предлагали, между блюд стояли лишь узкие кувшины с напитками и миски с медленно кипящей густой подливой. Двойные сосуды для сырного соуса Мэллит знала, но здесь не было ни треножника, ни малого огня под ним. Девушка удивилась и попыталась понять и запомнить, а потому не сразу заметила, что неприятное было еще и чудовищным.
Гости не сидели, но толпились у столов, они хотели съесть много и потому спешили, отталкивая друг друга локтями и коленями. Гоганни вгляделась – некоторые казались знакомыми, но она слишком хотела забыть тех, кто окружал лгавшего, к тому же обступившие столы были похожи. Не лицами и одеждой, но желанием есть не из голода и не для наслаждения. Пожирателей рыбы прижимала к столам доступность пищи и то, что за нее не надо платить.
Едва сдерживая отвращение, Мэллит смотрела, как тощий и бородатый кромсает сома и отправляет в рот куски белого мяса. По рукам несытого текла подлива, в бороде запутался кудрявый лепесток от бумажной хризантемы, ярко-желтый, он манил глаз и отвращал душу. Кубьерта порицала тех, кого не насытить, как не насытить болото, и повелевала изгонять таковых, ибо голодные сердцем опасней прокаженных и ненадежней зыбучих песков. Внуки Кабиоховы не чтили этой мудрости и кормили мерзких в ущерб достойным.
Гоганни поморщилась от избытка скверного и тронула ноющую грудь. Ара не отпускала, вот и приходилось смотреть, как жадные набивают рты пищей, а карманы – столовым серебром. На солонках и перечницах имелись клейма, но что с того возжаждавшим всего и берущим лишенное должного присмотра? Косой гость зачерпнул подливы, уронил общую ложку на пол, нагнулся и, даже не обтерев, сунул за пазуху, после чего подцепил вилкой светлый комок, оказавшийся человеческим носом. Острым, с прожилками и темными волосинками в ноздрях. Золотой свет поглощал звуки и запахи, но Мэллит, борясь с тошнотой, схватилась за горло. Она не могла уйти, пока в золотое марево не вернется кинжал с каплей живой крови на конце, и этот миг нельзя упустить! Почему, достославный из достославных не объяснял, но в его словах девушка не сомневалась и смотрела, смотрела, смотрела…
Гости насыщались, однако кипящая подлива не убывала, нет, ее становилось все больше, она угрожала выплеснуться на скатерть. Хозяева так и не появились, зато шевельнулся сом с желтой хризантемой. Он больше не был лишь рыбой – на блюде спал и улыбался половиной лица тот, кто прежде покоился в фонтане. Красные губы сжимали цветок, но одна щека оставалась рыбьей, как и длинное, приросшее к губе щупальце; оно струилось вдоль шеи и уходило в скрывающее тело желе, из которого выступали колено и рука с тремя пальцами. Гоганни торопливо перевела взгляд на соседние столы – и там на блюдах возлежали еще не люди, но уже не пища. Пирующие этого не замечали, продолжая наполнять свои тарелки, и чем больше они брали, тем сильней кипела подлива.
Когда ничтожная поняла, что жадные пожирают друг друга и этим питают спящих? Когда бородатый потянулся за свежим куском к осетру, а косой лишился лопатки, но не заметил этого, продолжая поедать то, что у назначенных в пищу животных зовут огузком? Когда худая и знакомая в малиновом уборе лишилась глаза и щеки, а человек с хризантемой обрел лицо? Или знание родилось из разрывающей грудь боли, нестерпимой, как прозрение?
– Вы… – спящий выплюнул хризантему и провел языком по губам, – вы… вы все…
– Мя-у-р-шшшш!
Это был кот! Кот! Именуемый Маршалом взобрался ничтожной на грудь. Он был тяжел, и Мэллит увидела страшное. Он выпустил когти, и пришла боль.
– Их нет, – прошептала девушка, снимая урчащего. – Нет и не было…
Сон растаял, но ужас не уходил, как и боль в груди. Мэллит зажгла свечу и распустила рубашку. Ранка открылась, и сделали это отнюдь не кошачьи когти.
2
Лионель прикрыл глаза, давая галерее возможность сделать ход и заодно ловя за хвост мгновения перед прыжком в полусмерть. Ухватишь хотя бы мелочь, от нее потянутся ниточки вперед и назад. Мелочь нашлась – алый в золотых капустах бочонок, а вот его хозяина мелочью назвать не получалось. Как угодно, только не мелочью!
Толстый бондарь, его тощий враг, свист арбалетного болта, лужа во дворе, одиноко валяющаяся жердина… Это было, было в… как же зовется городишко, в котором пара не до конца ошалевших бесноватых годами вела войну, и как звали их самих? Пропавшие имена – еще одна монетка в копилку! Выходцы забывают имена и названия, они многое забывают, так не за памятью ли они являются? К кошкам выходцев, к Фридриху на пеньке, не до них, надо свести воедино всё, что удастся вспомнить. Они с Вальдесом – да-да, именно с Вальдесом! – вернулись со двора, где алел бочонок и блестела лужа, потом альмиранте умчался к алатам, а он… Он отправил «фульгатов» допивать этот самый бочонок. В обозримом будущем никто умирать или пропадать не собирался, будь иначе, Ли спустил бы себя напоследок с цепи. Знание, что именно этот бокал и эта женщина могут стать в твоей жизни последними, превратят плохонькое алатское в «Черную кровь», а конопатую – конопатую ли? потом, это потом! – провинциалку в Звезду Олларии. У Марианны не было веснушек… Жаль, что она умерла.
Так, эта… пусть будет галерея, раздергивает память по ниточкам, не давая сосредоточиться. Не выйдет! Он помнит, куда делся Вальдес, и уверен, что никаких сюрпризов не ожидалось, но ведь что-то же вклинилось между одиноким вечером в Западной Придде и созерцаньем семейного портрета, с которого он, надо думать, и сошел. Его никто не встречал, значит, его не позвали даже случайно, как сам он высвистал Эмиля. Любопытно, что братец запомнил… Нет, не любопытно! Не любопытно, не важно, не нужно ничего, кроме дороги сюда, а значит, и обратно.
