– Что же это за стоячая такая камера? – спросил Акантов.
– А вот это и есть, где вы теперь находитесь, – сказал летчик.
Сбоку Акантова, от стены, кто-то, должно быть, старый человек, сказал, шепелявя беззубым ртом:
– Вы слышали про средневековые пытки, про дыбу, про выворачивание суставов, про истязания плетьми, про железную женщину с гвоздями; может быть, когда приходилось вам и в музеях эти самые снаряды видеть?.. А то, может быть, читали роман Октава Мирбо «Сад пыток»?.. Читали?..
– Нет, я романов никогда не читаю.
– А жаль… жаль… Там такие страшные китайские пытки описаны, читать жутко… Так тут много ужаснее. Тут целая комиссия чекистов с евреями-врачами работала, изобретала такие пытки, чтобы совершенно поработить человека, сделать его просто орудием своей власти. Вот, между прочим, и изобрели эту пытку стоянием… Видите, как нас тут набили сюда, что и сесть никак нельзя… Жара… Воздух ужасный. Ноги болят и пухнут. И так, вот, и стоим: кто две, кто три недели; вон, профессор четвертую неделю стоит, совсем плох стал. И никто ничего не знает, почему за что, что кого ожидает, кому какое дело пришьют…
– Что ожидает-то? Конечно, смерть… Кто отсюда выходил?..
– Ну, ничего еще неизвестно…
– А потом, значит, к допросу. Значит, скажи, что им нужно: выдай своих близких, друзей, товарищей, или опять сюда… Видите: научно поставлено…
Должно быть, светать начинало. Стали просвечивать щели между досок, закрывавших окна, и в мутном этом свете Акантов увидел, что в малой камере, со стенами, по которым текла вода, стояло человек около шестидесяти.
– Граждане, – сказал кто-то из середины. – Профессору опять дурно. Подвиньтесь немного, мы его к окну переставим…
Акантов увидел, как, с неимоверными усилиями, люди, как вещь, передвинули полуголого истощенного старика с седыми волосами и седой отросшей бородой, и приставили его к стене под окном. У старика голова была опущена, глаза закрыты. Лицо его было так бледно, что можно было думать, что он уже умер.
– Все ветерком обвеет, может быть, и еще раз отойдет… Старик вздохнул и приоткрыл светлые глаза. Равнодушным, ко всему безучастным, взглядом он осмотрелся и снова закрыл глаза.
– Видите, как… – шепнул Акантову тот, кто рассказывал про «Сад пыток» Мирбо.
Дверь в коридор растворилась, в просвете стоял молодец к черной рубахе, рыжий, толстомордый, круглолицый, румяный, с наглыми котовьими глазами:
– Гражданчики, пожалуйте, опростаться кому нужно…
XVIII
Акантов с изумлением и ужасом наблюдал, до какого оскотинения можно довести людей. Молчавшая толпа вдруг загомонила довольными голосами. Послышались смешки, неприличные шутки. Все задвигались и стали выходить в коридор. Человек десять чекистов, с револьверами в руках, их ожидали. Напрасная предосторожность. Эти изморенные, измученные люди и не думали о побеге или сопротивлении. С довольными лицами, они торопились выходить из камеры. Они размахивали руками, расправляя суставы; одни шли каким-то петушиным шагом, высоко поднимая ногу в колене, другие переступали часто ногами, будто танцуя, каждый торопился сделать на протяжении тех ста шагов, что отделяли камеру от уборной, возможно больше движений.
В камере остался только старый профессор: он продолжал стоять, прислонившись к стене под окном, потом, лишившись опоры в соседях, заскользил ногами и упал на грязный, мокрый пол, покрытый нечистотами… Длинное худое тело глухо ударилось о камни. Пришедшей с метлой сторож потрогал старика, и побежал за людьми, чтобы прибрать умершего.
В уборной мыться не полагалось. Да и времени на то не было. Но можно было посидеть нисколько минут. Акантов, простоявший всего только полночи, еще не знал в полной мере радости дать отекшим, распушим ногам с надутыми синими жилами возможность отдохнуть. Но он видел наслаждение на лицах сидящих людей.
Все на свете относительно: и, после нескольких недель стояния в тесноте, эти несколько минут сидения в светлом помещении давали радость.
Это была жидовская школа Ленина – Сталина. Она была тем ужасна, что, доводя человека до нестерпимых лишений и физических страданий, заставляла радоваться таким пустякам, как возможность посидеть несколько минут… Легко было таким людям устраивать веселую и счастливую жизнь.
И особенно наслаждался летчик. Теперь, в светлой, обширной уборной, Акантов разглядел его.
Красавец мужчина!.. Две недели пытки не сломили его. Румянец сполз с его щек, но все еще были он полны, и радость жизни сверкала в больших черных глазах. Тело было белое. Упруги были сильные, красивые ноги. Как тяжело, вероятно, было летчику сносить эту пытку, грязь, лишения и нечистые прикосновения. Как тосковал он по воле!.. Сидя, протянув длинные стройные ноги, он любовался ими, и довольная усмешка была на его красивом, поросшем темными усами и бородой лице.
– Ну, гражданчики, – прервал отдых сторож, – время кончать, вставать пора… Сейчас вам подам и кипяточку попить, желудки пополоскать…
Когда подходили к своей камере, встретили двух сторожей, выносивших тело профессора. Шедший рядом с Акантовым, арестант сказал:
– Почти каждый день кто-нибудь кончится так. Трудно выдерживать такую пытку, да еще и старому человеку…
Другой сказал:
– Я тридцать пятый день стою. Ничего, креплюсь…
Акантов посмотрел на говорившего. У того было белое с зеленоватым оттенком лицо трупа, обвисли, дряблые щеки, неровно поросшие желтой щетиной, в крупных серых морщинах, глубоко запавшие в глазницы, глаза горели мрачным не погасающим огнем железной воли.
– За что вас так долго держат? – спросил Акантов.
– Их спросить надо.
И, помолчав, тихо добавил:
– В Белой армии когда-то против них сражался. Дознались. Донесли, сволочи… Теперь пытают, кто еще здесь со мною был из белогвардейцев…
Круглолицый, веселый сторож роздал каждому по куску сахара и по полфунта плохо выпеченного черного ржаного хлеба, потом дал по кружке тепловатой воды.
Полутемная камера наполнилась звуками жевания и вздохами.
Люди дышали в лицо Акантову смрадным, нечистым дыханием. Иные жадно глотали, другие жевали медленно, переворачивая липкие комки хлеба от одной щеки к другой, запивали хлеб глотками сладковатой воды и мычали от удовольствия.
«Да, подлинно, скот», – думал Акантов, и сам себя ловил на том, что наслаждается жвачкой скверного хлеба, где то и дело на зубы попадала то соломина, то камешек, то клочок тряпки.
После еды, долго, часами стояли молча, в полудреме, тесно касаясь один другого, и все гуще и тяжелее становился воздух… Иные дремали с полузакрытыми глазами, другие что-то шептали, и жалкое, бессмысленное выражение было на их лицах, слабо освещенных дневным светом сквозь щели между досок.
