– Я не помню… Кажется, о Москве… О прошлой жизни, вспоминали Добровольческую армию…
– Говорите все.
– Я больше ничего не помню.
– Хорошо, я вам напомню. Жена Лапина декламировала вам стихи, потом вы говорили о вашей цели, о свидании с Тухачевским и условились на следующий день поехать в Кайзергоф.
– Нет, этого не было. Да, помнится мне, этот человек мне говорил что-то о Тухачевском, но я не поддержал этого разговора.
– Тем не менее, именно на следующий день вы поехали в Кайзергоф, где и имели свидание с товарищем Тухачевским.
– Нет. Этого не было. Я отлично помню, что этого не было. На третий день моя дочь приехала за мною утром, и мы поехали сделать кое-какие покупки… Моя дочь покупала себе платье и, кажется, еще шляпку осеннюю…
– Вы такой тонкий специалист по дамским нарядам? Позвольте вам тут не поверить и уличить вас. Если вашей дочери было нужно что-нибудь по части туалетов, разве не лучше ей было все это купить в Париже, куда она ехала? Кроме того, такие вещи она купила бы, естественно, или с теткой своей, или с кем-нибудь из подруг, но не с вами. Она расставалась со своими берлинскими друзьями и ехала к вам; естественно, что и время ей нужно было проводить с ними, а не с вами… Вы неудачно сочиняете, и ваши показания не сходятся с тем, что показала ваша дочь… и капитан Лапин.
Следователь прекратил допрос, и быстро писал на бумаге.
– Вот, – сказал он, протягивая написанное Акантову – подпишите это заявление, и я попытаюсь ходатайствовать перед судом о смягчении вашей участи.
Акантов читал и глазам своим не верил. Такая ложь была написана следователем. На листе стояло:
«Я, гражданин Акантов, 56 лет, бывший Царский генерал, признаю себя виновным в том, что поступал по отношению к Советскому Союзу, моей Родине и к моему народу, как злейший враг, интервент и диверсант, что в мой приезд в Берлин, осенью 1935-го года, я виделся там с товарищем Тухачевским и сговаривался с ним и неизвестными мне немцами о созданий Германской интервенции для сокрушения мощи партии большевиков, партии Ленина – Сталина. Я действовал так потому, что был введен в заблуждение и не понимал ни мощи Советского Союза, ни тех благ, которые оказаны великим и гениальным вождем народов и защитником угнетенных моей Родины товарищем Сталиным. Раскаиваясь в совершенном мною шпионаже и вредительстве, я обещаюсь весь остаток моей жизни посвятить на служение партии Ленина – Сталина, освободившей советский народ и создавшей ему счастливое и свободное существование…».
Акантов дочитал до конца. Бумага выпала из его рук и упала на стол. Он в изнеможении откинулся на спинку стула:
– Это пока, – сказал следователь. – Потом мы составим для вас письмо-обращение к русским эмигрантам, офицерам и членам вашего объединения, и вы подпишете его. Этим вы можете избегнуть высшей меры наказания. Этим вы спасете и вашу дочь. Заявление это вы сделаете на суде, на показательном процессе всех изменников, шпионов и диверсантов…
Акантов встал. Внезапно он почувствовал былую силу. Громким голосом, глубоко возмущенный, он сказал:
– Ничего подобного я не подпишу и не напишу. Расстреливайте меня. Казните… Пытайте мою дочь, но вашей лжи я не подпишу. Тут ни слова правды…
– Как вам будет угодно-с, гражданин Акантов… Именно, как вам угодно-с… Зачем нам вас сейчас и расстреливать? Раньше вы исполните все то, что мы от вас требуем. Расстрелять вас всегда успеем… Не беспокойтесь. Аппарат налажен…
Следователь надавил кнопку электрического звонка, в двери появился чекист. Следователь, с восторгом власти, грозно сказал:
– В «стоячую»!.. До востребования!..
XVI
По ярко освещенному коридору Акантова сопровождали два человека. Один – чекист, высокий, плотный солдат, с грубым, мордастым лицом, одетый в длинную шинель. Он был при шашке и револьвере. Он был молод и крепок, самоуверенность и самодовольство отражались на его лоснящемся, свежепобритом лице. Другой – старый человек, с седою щетиной давно не бритой бороды, был худощав. Его коричневато-желтое лицо, изрытое глубокими морщинами, было хмуро и недовольно. На нем была рубашка черного грубого сукна, подпоясанная ремнем с револьверной кобурой. В руке он нес большую связку ключей, и шел впереди, чекист шел рядом с Акантовым.
В пустом, ярко, до боли в глазах, освещенном коридоре гулко раздавались тяжелые редкие шаги чекиста и частые, семенящие шаги сторожа. Звенели шпоры, бряцали ключи на железном кольце.
У одной из темных дверей, против которой стояла деревянная скамья-диван, остановились, и сторож сказал Акантову:
– Тебе, гражданин, раздеться надо-ть.
– А?.. Что?.. Зачем?.. Как?..
– До белья раздеться надо и ботинки сними. А то не вынесешь, задохнешься. И босому ловчее стоять. Наши там, почитай, все в одних трусиках, по-советски…
Безвольно, вялыми, нерешительными движениями, Акантов снял пиджак, жилетку, штаны, ботинки и носки…
– Снимай и рубашку, – сказал сторож, и помог Акантову стянуть через голову рубашку. Было неудобно и зябко стоять босыми ногами на каменном полу коридора. Кожа на груди покрылась пупырышками и редкие седые волосы приподнялись на ней.
Сторож открыл дверь. На Акантова пахнуло жаркою, удушливою человеческою вонью. При свете, шедшем из коридора, Акантов увидал массу обнаженных людей. Белые и смуглые торсы, грязные подштанники и трусики, седые, черные, русые и лысые головы показались страшным зрелищем людского стада. Над ними и совсем близко, – так была мала комната, где они стояли, – стало видно окно, забитое досками со щелями… Так много было людей, и так плотно они стояли, что Акантову показалось, что они что-то вместе делают, тянут что-то общими усилиями. Но люди стояли неподвижно. У дверей, загораживая вход, стояло двое: один спиною, другой лицом в коридор. Тусклый, бесконечно печальный взгляд этого человека, казалось, не видел коридора.
– Входи! – приказал чекист.
В Париже, в вечерние часы, Акантову приходилось иногда вот так же втискиваться в живое тесто людей, заполнявшее вход в вагон подземной дороги, но там были какие-то пустоты, куда как-то боком можно было протиснуться, там толпа шевелилась, осаживала, давая место. Здесь никто не шелохнулся.
– Входи!.. Чего еще там, – повелительно крикнул чекист.
– Некуда… Некуда… – раздались из камеры глухие, точно не человеческие голоса.
– Куда там входить?..
– Что вы, товарищи, делаете!.. Не видите, что ли!..
– Задыхаемся. Который человек помирает…
– Новичок… Граждане, новичок!..
– Новости нам расскажет, что на белом свете делается…
– Пустить надо…
– Да что там… Все одно поставят, нас не спросят, угодно нам, или нет…
– Да куда ставить-то? Что болтаешь зря. Иголку и ту не пропихнешь…
