Глядя вдаль, и не видя пустырей окраины Парижа, Акантов вел мысленно перекличку своим друзьям. И всякий раз, как вставал перед ним образ лихого офицера-стрелка, сердце тяжело, болезненно стукало и память отзванивала похоронным звоном: «Убит… убит… убит… Умер от ран… Расстрелян большевиками… замучен в советской тюрьме… Убит в Крыму… На Перекопе. Умер от тифа в Галлиполи…». Никого… никого…
Заграничная, парижская жизнь стала перед ним, как ровный степной шлях зимой. Блестит, блестит накатанными колеями, нигде ни столба, ни куста, ни хутора, ни слободы, ни церкви, ни креста, ни часовни. Далеко за горизонтом, где пылает закатное небо и красным, морозным, громадным шаром, налитым кровью пузырем, садится солнце – цель пути… Дойду ли до нее, пока не сядет солнце, или закатится солнце жизни раньше, чем достигну я цели пути – России… Ничего на зимней дороге. Нечем отметить уже пройденный путь. Маячит замерзший, почерневший, колючий, будто сахаром посыпанный, обындевевший чертополох-могильник, ничего он не отмечает, и опять снежная, ровная пустыня пути-жизни… Гудок… будильник, завод… и опять гудок, будильник и завод… завод… завод…
Быстро пронеслись эти шестнадцать лет трудовой фабричной жизни в Париже, ничем не отмеченные для Акантова. И лето, как зима, и зима, как лето…
Кругом толпа… Народ… У фабричных ворот, на заводе, в мастерских, в вагоне подземной дороги, в бистро, в русском ресторанчике, завод… везде давка, людская толпа… а людей-то и нет. Все чужие, незнакомые, иностранцы. Свои, как чужие, чужие, как свои… Был кое-кто, появился и в этой каторжной, рабской жизни, но годился ли он для Лизы?..
После военной формы, даже той скромной, походной, серой, поношенной формы, с потертыми погонами, которую носили на войне и в Добровольческой армии, само штатское платье, очень плохое, бедное, на рынке купленное, с рыжей английской шинелью на плечах, показалось унижением.
Толпа у железных заводских ворот. Приемная контора. Грубые, на «ты», вопросы.
– Tu, toi, comprends tu!.. Et alors!.. Rien à faire!..
[41]
От воспоминания об этих часах и теперь становилось тошно…
В старые годы, с негибкими пальцами, непривычными к работе, трудно усовершенствоваться, выбиться из серой рабочей массы… Тут не спрашивали, кто ты: генерал, или солдат?.. Wrangeliste, белый русский, по жидовскому приказу, большевистскими штыками выгнанный из России, голодный и отрепанный, белый раб, заводское мясо… Становись к станку, работай, получай номерок…
Особенно мучительны были Акантову те минуты, когда, сняв рабочий «комбинезон», надев городское платье, он, в толпе рабочих, подавался к выходному турникету, и нужно было поднять руки и дать ощупать себя контромэтру: не уносишь ли с завода какой-нибудь гайки, не украл ли чего-нибудь.
Акантов в детстве никогда не украл яблока из чужого сада, не взял у матери из шкафа пирожного…
Мысль, что вообще можно украсть, никогда не приходила ему в голову. Поднять руки?.. Позор…
Ведь – это сдача труса!..
Лицо Акантова побурело от возмущения. Внутренняя дрожь потрясала все тело, когда ловкие, привычные пальцы контромэтра ощупывали его карманы. Акантов пошатнулся от отвращения к самому себе, когда выходил из пропускного турникета.
За его спиной раздался могучий, ядреный, громкий, смелый, вызывающий голос:
– Да вы, ваше превосходительство, чего их стесняетесь… Вы глядите на их просто, как на собак. Ну собака вас обнюхает, так что вам с того?.. Какая же это обида?.. Рази они понимают в нас чего, аль нет?..
– Wrangeliste… Wrangeliste…
[42] – заворчали в толпе. И тот же голос обратился к рабочим:
– Ну, ты, espece de nouilles, ты того, полегче, а то кубыть я на твоей поганой роже Вранжелиста не прописал… М….е!
Грубое французское слово сорвалось с уст говорившего, и в толпе примолкли.
Пройдя узкий проход у турникета, Акантов остановился, чтобы посмотреть на того, кто ему говорил. Он его сразу и узнал в толпе рабочих. Рослый, широкоплечий, могучий, как донской выкормленный маштак, и спрашивать не нужно было, кто он, – казак – вышел на улицу. Рукава его рабочей блузы были засучены по локоть, и сжатые, крепкие кулаки были, как кузнечные молоты. Загорелое, бурое лицо, с русыми усами, освещалось блеском смелых, дерзких, голубых глаз.
Акантов подошел к казаку и спросил:
– Вы почему же узнали, кто я?..
Казак снял фуражку, молодцевато, по-строевому, подтянулся, и тем же самым, громким голосом, каким только что говорил рабочим, ничем и ни кем не стесняясь, ответил:
– Угадал-то почему?.. По обличию вашему, больше ни по чему. Попа, говорится, и в рогоже угадаешь. Ить, мы с вами, ваше превосходительство, встречались. Только где же вам меня упомнить?
– Простите, не припомню…
– Разрешите, я провожу вас, погуторим дорогой. Казак зашел с левой стороны Акантова и пошел с генералом в ногу.
– Вы в Херманскую войну стрелковым полком командовали, а я к вам с взводом для связи от нашей дивизии приезжал. С неделю при вашем штабе, на реке Стоход, прожил. Ну, известно, моложе тады был, бороду опять же носил… Изменила меня теперешняя жизнь… А вы никак не переменились… Как были, так и остались…
– Вы тут на заводе работаете?
– Уже с полгода будет, как по контракту сюда из Сербии прибыл… Меня здешние товарищи хорошо знают… Вран-же-лист!.. Сволочи они все, ваше превосходительство… Бог им судья… Дозвольте, однако, представиться. Боковской станицы, Всевеликого Войска Донского, хутора Дальнего, есаул Чукарин… Пошел я в Херманскую войну урядником во второй очереди полку, все четыре креста Егорьевских заслужил, аглицкий король мне ишо медаль свою пожаловал… В пятнадцатом году окончил я у полковника, теперь генерала, Секретева, антомобильную школу в Петрограде, а в гражданскую войну воевал с большаками и дослужился до есаульского чина.
– Как ваше имя и отчество?
– Авдей Гаврилович я… Дозвольте и мне, ваше превосходительство, поспрошать вас, кто вы такой будете?.. Ихфизономию вашу упомнил хорошо, а хфамилию вашу запамятовал…
– Акантов… Егор Иванович… Бывший генерал, а теперь рабочий в 14-ой мастерской, – сказал Акантов, протягивая руку казаку и останавливаясь.
– На станке, значить, тачаете… Вот она, как жизня-то ваша обернулась!.. – сокрушенно сказал Чукарин.
Они дошли до скромного отеля, где жил в ту пору Акантов.
– Заходите ко мне, Авдей Гаврилович, покалякаем с вами. Я тут совсем один…
– Холостые, али как?.. Может, не дай Бог, жену там оставили…
