– Не скажу, – заявила она.
Менсур, по-прежнему державший Пери за руку, притянул ее к себе и прошептал:
– Не спорь с ними. Пусть видят, что нам нечего скрывать. – Не обращаясь ни к кому конкретно, он произнес: – Игрушки хранятся в ящике под ее кроватью.
Через несколько минут, когда инспектор в сопровождении своих подчиненных вышел из ее комнаты, Пери поняла, что злорадное выражение его лица не предвещает ничего хорошего. На предмет, который он держал в руках, она поначалу не обратила внимания.
– Так-так… Ну и что вы на это скажете?
Раньше Пери видела пистолет только по телевизору. В отличие от телевизионных, этот выглядел совсем маленьким и безопасным. На мгновение ей даже показалось, что он сделан из шоколада.
– Лежал в кукольной колыбельке. Вместе с куклой! Ловко придумано!
– Клянусь святым Кораном, мы ничего об этом не знали! – дрожащим голосом проговорила Сельма.
– Конечно, женщина, ты ничего об этом не знала, – усмехнулся инспектор. – Зато твой сын хорошо знал.
– Это не мой, – пробормотал Умут, и на его щеках вспыхнули красные пятна. – Меня попросили подержать его у себя несколько дней. Завтра я должен вернуть его.
– Кому? Чей это пистолет? – спросил довольный инспектор.
Умут тяжело вздохнул и погрузился в молчание.
С улицы донесся крик муэдзина, взывающего с минарета ближайшей мечети:
– Нет Бога, кроме Аллаха. Молитва лучше сна.
– Все, поехали, – сказал инспектор. – Берите его.
Менсур, который при виде пистолета лишился дара речи, вышел из оцепенения и залепетал:
– Я уверен, все выяснится. Мой сын – хороший мальчик. Он никогда никому не причинял зла.
Инспектор, уже направлявшийся к дверям, резко повернулся:
– Всякий раз одно и то же. Сначала родители плохо смотрят за своими детьми и позволяют им водить дружбу с коммунистическими отморозками, а потом, когда детки вляпаются в дерьмо, начинают хныкать и причитать. И зачем только ты нарожал детей, если не умеешь их воспитывать, чертов недоумок?! Таких, как ты, следует кастрировать!
Грубым движением инспектор схватил пижамные штаны Менсура и сдернул их до колен, обнажив белоснежное, хотя и поношенное белье. Двое полицейских захихикали. Остальные наблюдали за происходящим с непроницаемыми лицами.
Пери почувствовала, как рука отца ослабела, пальцы стали холодными и вялыми, как у мертвеца, ожидающего вскрытия. Ее отец, которого она любила до обожания с того дня, как произнесла свое первое слово, перед которым благоговела и трепетала, безропотно принял унижение. Когда он трясущимися пальцами подтянул пижамные штаны, полицейские уже скрылись за дверями. Умута они увели с собой.
* * *
Семь недель Умут находился в одиночном заключении, и никто из близких не мог с ним увидеться. Ему было предъявлено обвинение в том, что он состоит членом нелегальной организации. Умут признался, что пистолет принадлежит ему, после того как его, раздетого донага, с завязанными глазами, привязали ремнями к койке и подвергли электрошоку. Когда электроды прикрепили к его яичкам, а напряжение увеличили вдвое, он признался, что является руководителем ячейки, которая замышляла серию убийств высших государственных чиновников. Резкий запах паленой плоти, кислый запах крови, едкий запах мочи смешивались с коричным запахом жевательной резинки, которую беспрестанно жевал его главный мучитель, офицер по прозвищу Хасан Шланг. Прозвище свое он получил после того, как придумал весьма эффективную пытку самым обычным садовым шлангом.
Всякий раз, когда Умут терял сознание, его обливали сначала холодной водой, а потом – соленой, усиливающей проводимость тока. Утром те же полицейские оказывали ему медицинскую помощь, чтобы после обеда продолжить истязания. Смазывая его раны мазью, Хасан Шланг сетовал, что зарплата у него маленькая, а работать часто приходится сверхурочно. Как-то раз он поведал даже, что его дочь сбежала с женатым мужчиной, у которого есть дети. Через полгода беглецы вернулись, так как остались без средств к существованию. Оскорбленный отец мог бы убить их тут же на месте, но решил их пощадить. Как и многие профессиональные мучители, он был добр и заботлив со своими родными, подобострастно вежлив с начальством и жесток со всеми остальными.
Между пытками Умут был вынужден слушать вопли других заключенных – точно так же, как им приходилось слушать его крики. Вновь и вновь из динамиков доносились звуки национального гимна. Один раз во время действия электрошока ему забыли сунуть в рот полотенце – простая оплошность, в результате которой он едва не откусил себе язык. После этого он долго не мог нормально есть, ощущая вкус пищи, лишь проглотив ее.
Хотя в прессе утверждалось, что практика пыток, широко применяемых в тюрьмах, следственных изоляторах и колониях для малолетних преступников, после военного переворота 1980 года осталась в прошлом, на самом деле все шло по-прежнему. Старые привычки отмирают медленно. Хотя, конечно, кое-какие перемены происходили. Фалака для битья по босым стопам уступила место многочасовому подвешиванию за ноги – преимущество этого метода состояло в том, что он почти не оставлял на теле следов. Прижигание кожи окурками, вырывание ногтей и здоровых зубов также были признаны устаревшими. Электрошок оказался не менее эффективным, он занимал мало времени и тоже почти не оставлял следов. Добиться неплохих результатов удавалось также, заставляя арестантов есть собственные экскременты, пить мочу или помещая их в выгребные баки. Никаких видимых следов насилия. Докучливым журналистам или западным борцам за права человека, если они вдруг нагрянут без предупреждения, не за что будет зацепиться.
В конце концов Умут был приговорен к восьми годам и четырем месяцам тюремного заключения, без права досрочного освобождения.
После того как приговор был оглашен, члены семьи Налбантоглу начали регулярно посещать тюрьму, расположенную на окраине Стамбула. В зависимости от обстоятельств они отправлялись туда в различных комбинациях: Менсур с сыном, Сельма с дочерью, Менсур с дочерью, Сельма с сыном. Но Менсур и Сельма никогда не приезжали вдвоем. Вместе с десятками других посетителей они сидели у широкого пластикового стола, положив на него руки. Согласно инструкции, руки должны были находиться на виду у охранников, чтобы посетители не имели возможности передать что-нибудь заключенному. Разговор часто прерывался, слова застревали в горле, и они пытались скрасить томительно долгие паузы, растягивая губы в улыбках, не отражавшихся в глазах.
Как-то раз, когда Умут встал, чтобы уйти, отец заметил на его арестантских штанах кровавое пятно, размером и формой напоминавшее ивовый лист. Пятно это оставила пытка под названием «Кровавая кола». Она заключалась в том, что раздетого арестанта заставляли садиться на бутылку из-под кока-колы. Пытку эту применяли только к «избранным», в число которых, помимо политических заключенных, входили гомосексуалисты и трансвеститы, схваченные во время уличных облав.
