Дитя Тумана хихикало от удовольствия. Взглянув на ситуацию его невинными глазами, Пери тоже сочла эту сцену смешной и расхохоталась. Расхохоталась во весь голос. Такая реакция озадачила насильника, и он на миг ослабил хватку.
– Дай помогу, – предложила Пери, кивнув на веревку.
Во взгляде бродяги мелькнула растерянность, смешанная с недоверием. На мгновение губы исказила снисходительная ухмылка. Он сделал все, чтобы ее испугать, прекрасно зная по опыту, что страх – самое могущественное оружие. Страх заставляет встать на колени самых заносчивых и высокомерных. Он отпустил ее и слегка подался в сторону.
Этого было достаточно, и Пери, не мешкая ни секунды, с силой оттолкнула его от себя. От неожиданности он повалился на спину. Она проворно вскочила и несколько раз ударила его ногой в пах. Бродяга заскулил, как раненое животное. В этот момент Пери не испытывала никаких чувств – ни гнева, ни жалости. Человек всегда учится у других. Одни люди учат нас доброте, другие – жестокости. Она не знала, оказался ли насильник, отравленный парами клея, которые уже начали в его организме свое разрушительное действие, слишком слабым, или же какая-то могучая загадочная сила неожиданно пришла ей на помощь. Ясно было одно: он в полной ее власти. Она может сделать с ним все, что захочет.
Вложив в удар всю силу, Пери двинула его ногой в лицо. Судя по тошнотворному треску костей, она сломала ему нос. Вид крови, заливающей его лицо, не только не испугал ее, но и распалил еще больше. Уже плохо понимая, что делает, она продолжала наносить удары и руками, и ногами, словно по инерции, куда придется.
Бродяга закрывал живот руками, его грязное пальто задралось, обнажив тощий торс. Покорный и безмолвный, он лишь корчился под ее ударами, словно вдруг ощутил смертельную усталость и больше не хотел сопротивляться.
– Сукин ты сын, – приговаривала Пери.
Со времен Оксфорда она не употребляла бранных слов, но теперь они срывались у нее с языка с удивительной легкостью.
Дитя Тумана беззвучно парило в воздухе. Видение, неуловимое, как шепот, нежное, как тончайший шелк. Младенец уже не улыбался. Его черты, словно вылепленные из мягкого воска, застыли в неподвижности. Не то чтобы он осуждал происходящее. Нет, он находился за пределами подобных вещей, в иной сфере. Убедившись, что Пери более не нуждается в его помощи, он устремился прочь из этой реальности. Сгущавшийся сумрак поглотил его без следа.
Пери сразу же перестала бить бродягу. Легкий ветерок шевелил ее волосы. В вышине громко и сердито кричала чайка – быть может, потомок той самой чайки, которая проглотила язык немого поэта. На кого она злилась в этом огромном городе из людских толп и бетона?
Мужчина тяжело дышал, и каждый вздох его напоминал рыдание. Лицо его было залито кровью, губы разбиты.
«Мне очень жаль», – подумала Пери и уже едва не произнесла это вслух, как в голове вдруг раздался голос, нежный и укоряющий одновременно. «Вы по-прежнему чувствуете себя виноватой перед всеми, моя дорогая?»
Если бы профессор Азур каким-то чудом переместился сейчас в Стамбул, то наверняка сказал бы ей именно это. Как странно, прошлое врывается в нашу жизнь ровно в тот момент, когда что-то нарушает ее привычное течение. Смутные воспоминания, подавленные страхи, тщательно скрываемые тайны и чувство вины – мучительное и властное. Мир вокруг словно отступает в тень, превратившись в размытую декорацию. Так и она, внезапно отрешившись от всего остального, не замечая боли и чувствуя лишь безграничный покой, вспоминала теперь то, что, как ей казалось, сумела забыть навсегда.
Бродяга жалобно скулил. Он больше не был повелителем городских задворок, грабителем, насильником, попрошайкой… Все роли, какие ему отводила судьба, слетели, подобно шелухе, и он превратился в маленького ребенка, плачущего от страха и одиночества. Действие клеевых паров закончилось, галлюцинации развеялись, оставив лишь физическую боль.
Пери смотрела на него с чувством, близким к раскаянию. Кровь пульсировала у нее в ушах. Она была уже готова предложить бродяге помощь, когда вдруг услышала за спиной испуганный голос дочери:
– Мама, что случилось?
Она резко повернулась, с трудом возвращаясь к реальности.
– Дорогая, я же велела тебе ждать в машине.
– Сколько можно ждать! – протянула Дениз, уже собираясь осыпать мать упреками, но внезапно осеклась. – Господи боже, да у тебя кровь идет! Скажи наконец, что случилось! Ты ранена?
– Ничего страшного, – успокоила ее Пери. – У нас тут вышла небольшая потасовка.
Тем временем бродяга, казалось утративший дар речи, с усилием поднялся на ноги и заковылял прочь. Мать и дочь схватили злополучную сумочку и начали подбирать с земли ее содержимое.
– Почему у всех нормальные матери, а у меня нет? – ворчала Дениз, собирая кредитные карточки. Ответить на этот вопрос Пери не могла, поэтому даже не пыталась. – Идем отсюда скорей! – торопила Дениз.
– Подожди секунду. – Пери искала глазами фотографию, но та исчезла.
– Пойдем! – нетерпеливо повторила Дениз. – Чего нам здесь ждать?
Выйдя из переулка, они поспешили к своей машине. «Ренджровер» цвета «Небо Монте-Карло» ждал их. Как ни удивительно, машину не угнали.
Остаток пути обе провели в молчании: дочь сосредоточенно обдирала заусенцы, мать смотрела на дорогу. Лишь позднее Пери вспомнила, что они не смогли найти мобильный телефон. Возможно, бродяга унес его в своем кармане; возможно, он выпал оттуда во время схватки и до сих пор лежал в темном переулке, время от времени начиная звонить, призывая свою хозяйку. Что ж, Стамбул часто бывает глух к крикам и призывам.
Сад
Стамбул, 1980-е годы
В первый раз Пери увидела Дитя Тумана, когда ей было восемь лет. С тех пор оно прочно вошло в ее жизнь, переплелось с ней, как вьюн, обвивший молодое деревце. Видение повторялось так часто, что стало для нее привычным, не став от этого менее пугающим.
В отличие от большинства домов в квартале, дом Налбантоглу был с четырех сторон окружен буйно разросшимся садом. Все домочадцы любили проводить в нем время. Там они сушили красный перец, баклажаны и окру, развесив их на веревках, там заготавливали острый томатный соус, наполняя им многочисленные банки, а в дни Ид аль-Адха варили в котле баранью голову. Маленькая Пери старалась не смотреть в глаза барана, открытые, немигающие. У нее сжималось горло, стоило ей подумать, что в этих глазах отражается ужас, который животное испытало перед закланием. А сама мысль о том, что сегодня вечером ее отец будет с удовольствием поедать этот деликатес, закусывая бараньими мозгами ракы, едва не доводила ее до тошноты.
В саду за домом они также раскладывали только что состриженную овечью шерсть, потом ее мыли, сушили и набивали ею матрасы. Порой бывало, что клочок шерсти, подхваченный ветром, мягко опускался кому-нибудь на плечо, словно перо подстреленного голубя.
