На мгновение мне стало тошно. Эти картинки напоминали политические карикатуры, которые мы изучали на уроках истории, грубые, вульгарные преувеличения, которые приводили к мировым войнам. Я подумал: интересно, какие компании выпускают такие мишени, ведь наверняка в «Волмарте» в отделе для охотников такие не продают? Я словно столкнулся с тайным обществом, о существовании которого никогда не слышал, и мне шепнули пароль для вступления.
Я взял мишень с нарисованной густой африканской шевелюрой, выбивающейся из-под кругов. Человек прикрепил ее к веревке.
— Не знаю даже, можно ли назвать это силуэтом, — сказал он со смешком. Поставив Мясо на стол обнюхивать остальные мишени, он перетащил выбранную мной к поленнице. — Умеешь с оружием обращаться? — спросил он.
Мне приходилось стрелять из пистолета деда, но я никогда прежде не держал в руках ничего подобного. Выслушав инструкцию, я надел наушники и защитные очки, упер приклад в плечо, прищурился и нажал на спусковой крючок. Последовало несколько выстрелов, похожих на приступ кашля. Звук привлек внимание Рэйна, и он, впечатленный, похлопал, когда мишень притащили обратно с тремя дырками во лбу.
— Вы только посмотрите, — одобрительно произнес он. — Да у тебя дар от Бога!
Рэйн сложил мишень и засунул в задний карман, чтобы показать друзьям, какой я хороший стрелок. Я снова взялся за поводок Мясо, и мы вышли на поле. На сцене уже стоял какой-то человек. Весь вид его дышал таким величием, а голос так приковывал к себе, что мне захотелось рассмотреть его получше.
— Я хочу рассказать вам одну небольшую историю, — сказал мужчина. — В Нью-Йорке жил ниггер. Бездомный конечно же. Он шел через Центральный парк, и несколько человек услышали, как он хвалится, что может одной левой побить любого Белого человека. Но эти люди… Они не понимают, что мы ведем войну. Что мы защищаем свою расу. Поэтому они не стали ничего предпринимать. Они посчитали эти угрозы пустой болтовней сумасшедшего. И что же случилось? Этот зверь полевой подошел к Белому англосаксу — человеку, возможно, как вы или я, человеку, который ничего не делал, а просто жил жизнью, предназначенной ему Богом, к человеку, который ухаживал за своей девяностолетней матерью. Этот зверь полевой ударил этого человека. Он упал, ударился головой о камень и умер. Белый человек, который просто прогуливался по парку, получил смертельную травму. Но я спрашиваю вас: что случилось с ниггером? Что ж, мои братья и сестры… ровным счетом ничего.
Я думал об убийце моего брата, который вышел из зала суда невиновным человеком. Глядя на согласно кивающих и хлопающих людей вокруг, я подумал: «Я не одинок».
— Кто это? — спросил я.
— Фрэнсис Митчем, — шепнул Рэйн. — Он из старой гвардии. Ну, вроде как легенда. — Он произнес имя оратора так, как религиозный человек говорит о Боге, — полушепотом, с молитвенной интонацией. — Видишь паутину у него на локте? Такую тату нельзя получить, пока кого-нибудь не замочишь. За каждое убийство тебе колют муху. — Рэйн помолчал и добавил: — У Митчема их десять.
— Почему ниггеров никогда не обвиняют в преступлениях на почве ненависти? — задал Фрэнсис Митчем риторический вопрос. — Почему им все сходит с рук? Их даже нельзя просто одомашнить, что уж там говорить о помощи Белым. Посмотрите, откуда они пришли. Африка. Там нет цивилизованного правительства. В Судане они убивают друг друга. Хуту убивают тутси. Этим они занимаются и в нашей стране. Война банд в наших городах — это всего лишь племенная вражда между ниггерами. А теперь они решили взяться за англосаксов. Потому что они знают, что им за это ничего не будет. — Голос его сделался громче, он окинул толпу взглядом. — Убить ниггера — это все равно что убить оленя. — Он помолчал. — Нет, беру свои слова назад. Оленину, по крайней мере, можно есть.
Спустя много лет я подумал, что, когда я в первый раз попал в лагерь Невидимой империи, в первый раз услышал выступление Фрэнсиса Митчема, Брит, возможно, тоже приезжала туда с отцом. Мне нравилось представлять себе, что она могла быть с другой стороны сцены, слушая, как он гипнотизирует толпу. Что мы с ней могли столкнуться у продавца сладкой ваты или стоять бок о бок, когда искры от костра взметнулись в ночное небо.
Что нам суждено было встретиться.
В течение часа мы перебрасывались именами, как бейсболисты мячом: Роберт, Аякс, Уилл, Гарт, Эрик, Один. Каждый раз, когда мне кажется, что я придумал что-то стоящее, арийское, Брит вспоминает какого-то мальчика из своего класса с таким именем, который ел зубную пасту или на концертах блевал в тубу. Каждый раз, когда Брит предлагает имя, которое нравится ей, мне оно напоминает о каком-нибудь мудаке, с которым я пересекался.
Когда меня наконец осеняет — с остротой удара молнии! — я смотрю на лицо спящего сына и шепотом произношу:
— Дэвис.
Так зовут президента Конфедерации.
Брит пробует слово на язык:
— Это уже что-то.
— Что-то — это хорошо.
— Дэвис, не Джефферсон, — уточняет она.
— Да, потому что тогда его звали бы Джефф.
— А Джефф — это парень, который курит травку и живет в подвале у матери, — добавляет Брит.
— Но Дэвис, — говорю я, — Дэвис — это мальчик, на которого остальные дети смотрят с восхищением.
— Не Дэйв. Не Дэйви или Дэвид.
— Он набьет морду любому, кто назовет его так по ошибке, — обещаю я.
Я прикасаюсь к краю одеяла, потому что не хочу разбудить ребенка.
— Дэвис, — говорю я, пробуя звучание слова.
Его крошечные руки дергаются, как будто он уже знает свое имя.
— Нужно отпраздновать, — шепчет Брит.
Я улыбаюсь ей:
— Думаешь, они продают шампанское в буфете?
— Знаешь, чего мне по-настоящему хочется? Шоколадного молочного коктейля.
— А я думал, странные желания бывают до родов…
Она смеется:
— Нет, я точно знаю: гормоны будут играть еще по крайней мере месяца три…
Я встаю, раздумывая, а работает ли вообще буфет в четыре утра. Мне не хочется уходить. Я имею в виду, ведь Дэвис буквально только что очутился здесь.
— А если я, пока буду искать коктейль, что-то пропущу? — спрашиваю я. — Ну, что-то страшно важное.
— Знаешь, он сегодня не начнет ходить и не скажет свое первое слово, — отвечает Брит. — Если ты что и пропустишь, так это то, как он первый раз покакает, а знаешь, тебе вряд ли захочется это видеть. — Она смотрит на меня голубыми глазами, которые иногда бывают темными, как море, а иногда светлыми, почти прозрачными, как стекло, и глаза эти могут заставить меня делать все, что угодно. — Ему всего пять минут, — говорит она.
— Пять минут.
Я снова смотрю на ребенка и чувствую себя так, будто увяз ботинками в смоле. Мне хочется остаться и снова пересчитать его пальчики, его крошечные ноготки. Мне хочется смотреть, как поднимаются и опускаются его плечики, когда он дышит. Хочется видеть, как складываются его губки, словно он кого-то целует во сне. Мне безумно хочется смотреть на него, из плоти и крови, и знать, что мы с Брит оказались в состоянии создать нечто настоящее, твердое из материала такого размытого и эфемерного, как любовь.
