– Кэти, если я умру…
– Ты не умрешь.
– Если я умру, – спокойно продолжает она, – ты заботься о Беллс и об отце, ладно?
– Мам, не надо…
– Это ты заставила меня понять, что мы должны быть честными и говорить то, что чувствуем.
Я неуверенно киваю.
– Я должна это сказать, пока их нет. Они через минуту вернутся. – Она устраивается поудобнее. – Мы с отцом собирались отремонтировать дом и… ну, он не имеет представления, как это делать, – шепчет она. – Ты поможешь ему?
– О’кей. – Я чувствую, что у меня задрожала нижняя губа, совсем как у папы, когда он плачет.
– И ты не забудешь о Беллс? Будешь навещать ее по выходным?
– Да, обещаю. Все время.
– Я так рада, что мы можем поговорить и что нам не нужен мистер Шеклтон! – Мама смеется и плачет от облегчения. – Ты помнишь его пластиковый ремень и сальные волосы? Твой отец до сих пор не может без гнева вспоминать о нем.
– Забавно, но я вспомнила о нем не далее как позавчера.
Мама хочет сказать что-то еще.
– Но кто позаботится о Кэти? – спрашивает она, снова взяв меня за руку.
В этот момент возвращаются папа с Беллс. Папа несет пластиковый поднос с двумя чашками кофе. Он садится на кровать в ногах у мамы.
– Как ты, мам? – спрашивает Беллс, качнувшись вперед.
Подходит сиделка.
– Все уже готово, – сообщает она.
Скоро они сбреют маме волосы, почему-то думаю я.
Беллс встает и уходит.
– Не нравится здесь. Неприятно.
– Беллс! – кричит мама. – Пожалуйста, вернись. Иди и приведи ее, – велит она папе. – Давайте закончим с этим как можно скорее.
Папа приводит Беллс назад, уговаривая ее, что ничего плохого не случится.
– Попрощайтесь с вашей мамой, – нетерпеливо говорит сиделка.
Я испепеляю ее сердитым взглядом. Как она ухитрилась сказать это так мрачно?
Беллс трет лоб и тяжело дышит.
– Пока, мам. – Она обнимает маму за живот и кладет голову на ее театральный балахон. – Пока, мам.
Мама гладит ее по волосам.
– Я люблю тебя. Скоро увидимся, – говорит она.
Папа сидит за кухонным столом и что-то бешено пишет.
Беллс включила «Титаник», но не издала ни звука, когда судно налетело на айсберг.
Я не знаю, чем мне заняться. Я могу только смотреть на часы и наблюдать, как тикают секунды. Медленно.
Звонит телефон. Мы с папой молнией бросаемся к нему.
– Возьми ты, – говорю я.
Папа берет трубку.
– Она в сознании, – сообщает он, явно повторив то, что говорит ему хирург. – Опухоль определенно доброкачественная.
– Беллс! – кричу я. – Беллс! Мама о’кей!
– У мамы будет все хорошо, – говорит Беллс, подходя к нам.
– Но что? – спрашивает папа.
Я застываю на месте. Беллс стоит возле меня.
– У мамы все хорошо, – повторяет она.
– О, я понимаю, – мрачно произносит папа.
– Что? Что? – допытываюсь я.
– Что? – спрашивает Беллс.
Папа сердито машет рукой, чтобы мы замолчали.
– О’кей, мы сейчас выезжаем, – говорит он.
28
– Поезжай домой, – опять настаивает мама, когда я даю ей воды. – Ты выглядишь еще хуже меня.
Я смотрю на нее. Ее кожа такая бледная, что она почти сливается с белой подушкой и простынями. На ее голове ничего, только крошечная щетина и шрам на левой стороне темени, изогнутый как вопросительный знак. После операции прошло две недели. Маме повезло, что опухоль оказалась доброкачественной, ее удалили. Но мама очень слабенькая, а правая сторона ее тела практически неподвижна. Мама даже не может сама повернуться в постели. За ней надо постоянно ухаживать. Она много спит. Мы даже не представляли, что она не сможет ходить после операции. «Зачем возле кровати стоят ходунки?» – первый вопрос, который она задала еще в тумане после наркоза. Ее следующим огорчением стало то, что она не может написать собственную фамилию.
– Мам, зачем ты так стараешься восстановить свою подпись? – поинтересовалась я, глядя, как она мучается с ручкой и бумагой.
– Я ведь говорила тебе. Если я навсегда останусь такой, то я хотя бы должна быть в состоянии сама получать деньги, – слабым голосом ответила она.
К счастью, физиотерапия помогает ей восстанавливать силу и подвижность. Она уже может вставать и очень медленно ходить взад-вперед по палате. Сказать, что мы испытали облегчение – не сказать ничего. Это чудо. Когда я наблюдала, как мама пошла в первый раз, я так неистово хлопала в ладоши, что они сделались ярко-красными.
– Пожалуйста, Кэти, езжай домой, дорогая. Забери домой и неуклюжую команду. – Она кивает на папу, который беседует с доктором. Мама считает, что он слишком суетится возле нее. Она закрывает глаза. – Мне надо немного поспать. Ты тоже поспи, – добавляет она.
Когда я вхожу в дом, там тихо. Ни Стиви Уандера. Ни «Битлз». Я нахожу Беллс на кухне, в мамином джинсовом фартуке, теперь испачканном кляксой шпината. На ее маленьких руках красные прихватки. Вчера мы с папой вернулись домой, и она приготовила для нас цветную капусту с сыром, использовав все остатки, которые нашла в холодильнике. Это была самая вкусная цветная капуста, какую я ела в своей жизни. За день до этого она сделала киш из кабачка и спаржи. В больницу она старается не ходить. Она не была там со дня маминой операции. Каждый день, когда мы спрашиваем ее, пойдет ли она с нами, она отвечает: «Скажите маме, чтобы поправлялась». Мы с папой стараемся не оставлять ее надолго одну и ездим в больницу по очереди.
– Привет, как там мама? – немедленно спрашивает она, поставив в духовку белое блюдо и поворачиваясь ко мне. – С мамой все в порядке?
– Она о’кей, только устала и чуточку ворчит. Она велела передать тебе, что она очень тебя любит. Ого, Беллс, что ты готовишь?
– Блинчики с рикоттой и шпинатом. – Внезапно я чувствую, что страшно голодна. – Еще я сделала клубничное пюре со взбитыми сливками. Ты любишь клубнику? Мама любит клубнику.
– Я тоже люблю. Ты звезда кухни, – говорю я, рухнув на стул. Стол припорошен мукой, возле грязных мисок лежит забытый кусок сливочного масла, валяется несколько мятых клубничин и яичная скорлупа. Это успокаивающий беспорядок.
– Как там мама? – снова спрашивает она, но я уже знаю, что ей не требуется мой ответ. – Сделай себе коктейль, – говорит она, открывая бар. Там стоит бутылка водки; для папы приготовлено виски.
