Уже являясь губернатором Амбуаза, Люинь стал капитаном Тюильри и государственным советником, камергером и комендантом Бастилии
[25]. Король передал ему всё движимое и недвижимое имущество Кончини. Город Анкр в Пикардии теперь стал называться Альбером. Ближайшее окружение фаворита — его двоюродный брат господин де Моден, родом из Дофине, который имел сильное влияние на кузена, и господин д’Эсплан из Франш-Конте, такой же любезный и обходительный, как Люинь, — тоже было обласкано королем.
Однако достоинства Люиня ограничивались его обходительностью и терпеливостью в общении с королем и способностями к дрессировке ловчих птиц. В государственных делах он, в отличие от Деажана, не смыслил ровным счетом ничего. После апрельского переворота Деажан проводил в Лувре день-деньской, возвращаясь к себе уже за полночь. Король ввел его в Совет и прислушивался к его мнению. Осенью 1617 года зашла речь о том, чтобы создать специально для него должность пятого статс-секретаря (четверо уже имевшихся были, соответственно, министрами двора, иностранных дел, военным и военно-морским); но Деажан метил на должность сюринтенданта финансов. Он был энергичный и волевой человек — полная противоположность Люиню — и очень скоро навлек на себя ненависть министров, ревновавших к нему короля.
Людовик не переоценивал своих возможностей: он понимал, что еще крайне неопытен, и учился управлению государством, участвуя в заседаниях Королевского совета, которые старался не пропускать. Если он был на охоте, за ним посылали, и он немедленно возвращался; в случае его болезни министры собирались у его постели, чтобы принять необходимые решения.
Заседания Совета с участием короля проходили по утрам; два-три раза в неделю после полудня собирались канцлерский, судебный и финансовый советы. Людовик бывал и на этих заседаниях, но менее регулярно. Во время совещаний он сидел в шляпе; четыре государственных советника и секретарь тоже были в шляпах, а прочие должны были стоять с непокрытыми головами. Король передавал слово всем по очереди и внимательно выслушивал каждое мнение, следил за порядком, не позволяя прерывать выступающего. Решения принимали большинством голосов; в случае разногласий последнее слово оставалось за королем. Людовик больше слушал, говорил мало, но всегда четко и по делу. Он сознавал свою ответственность за королевство, вверенное ему Богом.
Король также давал аудиенции иностранным послам. Обычно их принимал статс-секретарь по иностранным делам (после смерти Вильруа в ноябре 1617 года эту должность исполнял Пюизье, сын канцлера Брюлара де Силлери); но если посол настаивал наличной встрече с монархом, тот ему не отказывал и вел себя подчеркнуто учтиво. «Воистину, оказалось, что он лучше понимает в делах, чем можно было себе представить», — удивлялся Бентивольо. На длинные и витиеватые речи дипломатов Людовик отвечал так же кратко и четко, как и на заседаниях Совета. Проявить твердость ему пришлось уже в начале июня, когда Испания попыталась спровоцировать конфликт с Савойей — своим бывшим сателлитом, перешедшим под крыло Франции. Посла Филиппа 111 вызвали в Лувр; король заявил ему, что окажет помощь Савойе. На ядовитую ремарку дипломата, что это решение ему, верно, подсказали два его советника, Людовик резко ответил: «Я прислушиваюсь только к интересам своего служения».
Внешняя политика Франции вновь резко изменилась. Людовик обещал руку своей сестры Кристины принцу Савойскому, тем самым сдержав слово покойного отца, и даже не спросил мнения матери! (Кстати, и гувернер принца Гастона господин де Брев, назначенный Марией Медичи, получил отставку.)
Папские легаты, послы испанского короля и великого герцога Тосканского донимали Людовика просьбами вернуть мать ко двору (им так не хватало союзницы в правительстве), но он был неумолим — даже запретил поднимать этот вопрос в Королевском совете. Он не хотел, чтобы его вновь водили на помочах. А у Люиня, щедрого на изъявление покорности королеве-матери, были свои причины держать ее подальше от Парижа: он опасался ее главного советника епископа Люсонского, превосходившего его по всем статьям.
Но даже опытный и прозорливый человек может угодить в ловушку. В июне министры короля устроили провокацию: Шатонеф сообщил маркизу де Ришельё, старшему брату епископа, что того, скорее всего, отправят в изгнание. Разумеется, Анри де Ришельё немедленно известил брата. Перепугавшись, тот испросил у королевы недельный отпуск, чтобы наведаться в свое приорство Куссей. Как только в Париже стало известно об отъезде епископа, король по наущению Люиня отправил ему письмо с предписанием не покидать Куссей без разрешения и посвятить себя заботам о своей епархии. Напрасно Мария Медичи умоляла сына и Люиня вернуть ей сюринтенданта — даже их переписка казалась подозрительной. В конце октября Людовик приказал Ришельё отправляться в Люсон: место епископа — подле его паствы.
В окружение Марии Медичи вместо удаленных сторонников вводили людей, которые должны были за ней присматривать. Она оказалась в западне: окрестности Блуа охранялись, гонцов обыскивали, все приезжающие и уезжающие подвергались досмотру. Ходили слухи, что ее переведут в Амбуаз — крепость, которую можно использовать как тюрьму. Мария опасалась высылки в Италию, а то и заключения в монастырь, однако сдаваться не собиралась. На Новый, 1618 год Людовик прислал матери подарок — богатую цепь с собственным портретом, который привез Кадне, брат Люиня. Мария воскликнула: «Что означает сей портрет? Если иные полагают, что я больше никогда не увижу короля, моего господина, и по таковой причине присылают мне его портрет, то я его увижу скорее, чем некоторые думают».
Королева всё еще считалась правительницей Нормандии, однако Людовик назначил Люиня своим наместником в этой провинции. По случаю вступления в должность тот решил собрать ассамблею нотаблей в Руане. Ассамблея нотаблей — Генеральные штаты в миниатюре, с той разницей, что депутаты — 11 прелатов, 13 дворян и 27 чиновников — не избирались, а назначались королем. Вопросы, поднятые на Генеральных штатах 1614 года, так и не были решены. Однако прежде чем заняться делом, королю надо было разрешить извечную проблему местничества: дворяне хотели, чтобы с чиновниками обращались как с представителями третьего сословия, хотя многие чиновники, в особенности магистраты, держали дворян в своей власти. Чтобы раздать всем сестрам по серьгам, пришлось проявить чудеса изобретательности: дворянство усадили полукругом по обе стороны от короля; за ним по правую руку были места духовенства, а по левую — чиновников. Первыми должны были выступать те, кого рассматриваемый вопрос касался напрямую.
Ассамблея открылась 4 декабря 1617 года, а 28-го числа король ее распустил. На рассмотрение собрания был представлен составленный правительством проект исправления злоупотреблений из двадцати статей. В нем говорилось и о сокращении пенсий и военных расходов, и об уменьшении подушной подати. Главным пунктом была отмена традиционной продажи должностей. Чтобы обойти деликатный вопрос о полетте, чиновники ограничились запретом ее замены новым налогом. Но казна была пуста, и рано или поздно полетту всё равно пришлось бы восстановить. Эдиктом от 1618 года король отменил продажу нескольких придворных должностей, но пока не имел возможности распространить эту меру повсеместно, в чем сам признавался. Таким образом, ассамблея нотаблей закончилась ничем.
