Однако дело было не только в «изоляции» от пьющих сограждан.
По причудливым законам человеческой психики освобождение от алкогольной зависимости усилило страх смерти, страх не успеть сделать все задуманное, «…присосалась ко мне мысль о смерти (во!), — писал Василий Макарович Белову осенью 1968 года. — Нет, просто вдруг задумался на эту “тему”. Тьфу, гадко! Когда-нибудь, может быть, не будет гадко, а теперь еще гадко. Прямо молился: только не сейчас, дай сделать что-нибудь. Чудом держусь, чтоб в магазин не спуститься. Не приведи Господи!»
То же самое было и в рабочих записях: «Когда стану умирать, — скажу: “Фу-у, гадство, устал!” Не надо умирать».
Именно этим страхом не успеть сделать все задуманное и диктуются последние годы жизни Шукшина, когда тема смерти все больше занимала его как художника. О смерти он писал в так понравившемся Федину рассказе «Как помирал старик», а позднее в «Алеше Бесконвойном», словно открещиваясь, отгоняя смерть от себя: «…а что, вытянусь вот так вот когда-нибудь… Алеша даже и руки сложил на груди… <…> Но душа воспротивилась… <…> Ну ее к черту! Придет — придет, чего раньше времени тренироваться!»
О смерти размышлял в «Странных людях», особенно в заключительной новелле «Думы», а еще позднее — в очень коротком, пронзительном рассказе «Жил человек». Но чем чаще умирали его герои, тем больше он работал. Работоспособность у него была невероятной, не случайно примерно в это же время — датировать такого рода события так же сложно, как и ручаться за точность передачи слов — Шукшин говорил Юрию Скопу: «За эти восемь дней шестой рассказ начал. Может, это ненормально, а? Графомания? Но ведь пишется. Будто само. Я-то навроде и ни при чем…»
Вот в чем были его счастье, его сила, его мощь, его гибель…
Помимо сыгранных ролей в кино, он писал роман «Я пришел дать вам волю». В 1969 году в октябрьском номере «Нового мира» была опубликована подборка рассказов: «Суд», «Хахаль», «Макар Жеребцов», «Материнское сердце», «Свояк Сергей Сергеич», а в ноябре в «Сельской молодежи» вышел знаменитый «Микроскоп». И все же главные события в жизни Шукшина случились в следующем, 1970-м, которому суждено было стать последним хотя бы относительно благополучным годом, полным надежд. Все, что последует дальше, будет нести приметы гибели, обмана, разочарования, предательства, отчаянного стремления выжить и преодолеть тень невыносимых побед и горьких поражений. Однако за четыре года до смерти померещилось, что в его жизни может что-то забрезжить.
ПИР ВО ВРЕМЯ ХОЛЕРЫ
Шукшин по-прежнему грезил «Разиным», он не только не остыл, не охладел к своему замыслу — напротив, продолжал его обдумывать, углублять, взвешивать, он написал роман, надеясь, что книга легче, чем фильм, пробьется к читателю и протолкнет картину, станет еще одним аргументом в ее пользу. Не будет большой натяжкой предположить, что если бы русский, советский кинематограф в конце 1960-х обрел картину о Степане Разине, то скорее всего русская литература осталась бы без романа «Я пришел дать вам волю». Шукшин не стал бы писать книгу после фильма, в его иерархии ценностей литература все равно стояла на втором месте, и все силы душевные и физические, всю свою страсть он вкладывал в кинематограф. И что-то стало сдвигаться, меняться в лучшую сторону. В мае 1969-го Шукшин писал матери: «Дела с картиной (моей) пока еще не определились. Думаю, что скоро будет какая-нибудь ясность»; в октябре того же года сообщал из Будапешта: «…скоро, очевидно, начну свой новый фильм. Или о Степане Разине, или современный — еще не знаю… С работой — беспросветно. Присвоили звание — “Заслуженный деятель искусств РСФСР”».
Но в начале 1970-го все счастливо решилось — Шукшин вплотную приступил к работе над «Разиным». Произошло это после того, как Василий Макарович побывал на приеме у председателя Госкомитета Совета министров СССР по кинематографии, кандидата в члены ЦК КПСС Алексея Владимировича Романова, человека, по словам его заместителя Баскакова, «порядочного, мягкого, но, может быть, слишком дисциплинированного». То есть — податливого, что делало его для Шукшина относительно доступным. Какой между ними случился разговор, неведомо, но именно после этой аудиенции Шукшин получил благословение снимать фильм о Степане. При этом Романов предложил сделать четырехчастную картину, объединенную фигурой Разина. Было ли таковым самоличное решение Романова или за Шукшина попросили из еще более высоких инстанций, но дело, так долго тормозившееся чиновниками из Госкино, завертелось вдруг с невероятной быстротой. Не позднее февраля 1970 года из Госкино пришло фактическое предписание директору Киностудии имени Горького Г. И. Бритикову: «Комитет по кинематографии при Совете Министров СССР согласно нашей договоренности разрешает запуск литературного сценария “Степан Разин” В. Шукшина в режиссерскую работу».
Это была победа, обернувшаяся в дальнейшем разгромом, но в течение почти целого года, с февраля 1970-го до февраля 1971-го, Шукшин торжествовал. Бритикову ничего другого не оставалось, как взять под козырек, однако успех Шукшина насторожил его коллег. Вспомним фразу Василия Макаровича из воспоминаний Василия Белова: «Сколько бешенства, если ты чего-то добился, сходил, например, к начальству без их ведома. Перестанут даже здороваться…» Это был тот самый случай: без ведома сходил к начальству и добился своего.
Можно предположить, что именно к этому времени относятся воспоминания Анатолия Гребнева, когда он соседствовал с Шукшиным в Доме творчества в Болшеве.
«Он поселился в комнате напротив моей, третья оставалась пустой, в ней мы устраивали вечерние чаепития — чаще всего вдвоем, иногда с гостями, но без крепких напитков. “Это когда я еще пил”, — говорил Шукшин, вспоминая какой-нибудь эпизод из прошлой жизни. “А знаешь, почему я бросил? Утром — стыдно…”
Занимался он в тот месяц “Степаном Разиным”, давно написанным и уже однажды зарубленным в инстанциях; теперь вдруг забрезжила надежда: появился какой-то немец-продюсер, предложил выгодный контракт, Шукшина срочно вызвали к начальству и попросили расширить сценарий, сделав из двух серий три — такое условие поставил немец. Это оказалось трудным делом, Шукшин, по его словам, проклял все на свете и уж сам был не рад, что взялся, но работал».
Трудно сказать, ошибка ли это мемуариста или — что более вероятно — замечательный пример шукшинского мифотворчества, дурачества, заметания следов и шифровки, когда под немцем надо понимать либо Баскакова, либо Романова, под двумя сериями из трех — три из четырех, а под «проклинанием всего на свете», что взялся за эту работу, — жгучую в ней заинтересованность и уверенность в успехе. Тогда, в 1970-м, когда вся страна и все прогрессивное человечество начали с размахом праздновать столетие со дня рождения Степана Разина XX века — В. И. Ульянова-Ленина, казалось, что зависть и недоброжелательство коллег дальше шипения поварихи, ткачихи и злой бабы Бабарихи не пойдут. Напротив, у Шукшина появлялись союзники. С одобрительным заключением о сценарии выступила редактор Киностудии имени Горького В. Погожева: «Это талантливое, своеобразное, зрелое произведение большого художника, глубоко продуманное, в основе которого лежат исторические материалы, пристально и заинтересованно изученные автором и художнически им осмысленные. Кинороман “Степан Разин” с большой силой и убедительностью воскрешает полные героизма и глубокого драматизма события из русской истории… Еще в 1967 г. сценарий “Степан Разин” был направлен в Комитет на утверждение, пора бы нам решить его судьбу».
