Ко времени, когда Эйлиш удалось наконец объяснить матери, что она устала и хочет немного полежать, та не задала ни единого вопроса о ее жизни в Америке или хотя бы о дороге домой.
Точно так же, как мать спланировала, что она скажет и покажет дочери, был у нее продуман и весь распорядок первого их дня. Эйлиш собиралась рассказать ей, как прошло плавание от Нью-Йорка до Кова (намного спокойнее, чем от Ливерпуля до Нью-Йорка), как ей понравилось сидеть на палубе и греться под солнышком. Она собиралась показать письмо из Бруклинского колледжа, извещавшее, что экзамены ею сданы успешно и в скором времени ей пришлют диплом квалифицированного бухгалтера. Кроме того, Эйлиш привезла матери кардиган, шарф и несколько пар чулок, но та рассеянно отложила пакет в сторону, сказав, что заглянет в него попозже.
Эйлиш всегда нравилось закрывать дверь своей комнаты, задергивать шторы. Сейчас ей хотелось лишь одного – спать, несмотря на то что прошлой ночью она хорошо поспала в отеле Рослэр-Харбора. Из Кова она послала Тони открытку с сообщением, что благополучно добралась до суши, а из Рослэра – письмо о плавании. И теперь порадовалась, что ей не придется писать, сидя в своей спальне, которая казалась Эйлиш лишенной признаков жизни, – она едва ли не испугалась, осознав, сколь мало значит для нее эта комната. Эйлиш не представляла себе заранее, каким станет ее возвращение домой, ожидала лишь, что оно окажется легким; она так сильно скучала по привычным комнатам, что ожидала испытать, едва переступив порог, счастье и облегчение, а взамен того могла лишь считать в это первое утро оставшиеся до отъезда дни. Странное, виноватое чувство охватило ее; она свернулась в постели калачиком и закрыла глаза.
Мать разбудила ее, сказав, что пора пить чай. Стало быть, поняла Эйлиш, она проспала около шести часов, и все равно ничего так не хотела, как спать и дальше. Еще мать сказала, что если ей хочется принять ванну, то вода нагрета. Эйлиш открыла чемоданы, развесила в шкафу и разложила по ящикам комода одежду, оставила лишь чистое нижнее белье, летнее платье, показавшееся ей не слишком мятым, кардиган и туфли без каблуков.
Когда она, полежав в ванне и надев свежую одежду, спустилась на кухню, мать окинула ее неопределенно неодобрительным взглядом. Эйлиш подумала, что, может быть, платье ее слишком ярко, но ведь ничего темнее у нее не было.
– Тут о тебе весь город расспрашивал, – сказал мать. – Господи, даже Колли Келли. Я шла мимо ее магазина, а она в двери стояла да как закричит. И всем твоим подругам хотелось зайти к нам, но я объяснила им, что лучше подождать, пока ты не пообвыкнешься.
Эйлиш попыталась припомнить, всегда ли матери была присуща манера говорить, словно бы и не ожидая никаких ответов, и вдруг сообразила, что в прежнее время редко оставалась с ней наедине – между ними всегда стояла Роуз, у которой имелось что сказать каждой из них, которая задавала вопросы, отпускала замечания и высказывала суждения. Наверное, и маме сейчас трудно, подумала Эйлиш, лучше всего подождать несколько дней, посмотреть, не начнет ли она расспрашивать меня о жизни в Америке, тогда я смогу несколько раз упомянуть Тони и в конце концов признаться, что собираюсь, вернувшись назад, выйти за него замуж.
Они уселись в столовой и занялись письмами с соболезнованиями и молитвенными карточками, которые поступили в дом за прошедшие после смерти Роуз недели. Мать заказала в типографии мемориальные карточки с фотографией очаровательной, счастливой Роуз, указанием ее имени, возраста и даты смерти и короткими молитвами под ними и на обороте. Карточки надлежало разослать, приложив к ним короткие записки, а то и письма к тем, кто приходил в дом. Мать Эйлиш разложила мемориальные карточки по трем стопкам. Первая содержала те, которые довольно будет положить в конверт и написать на нем имя и адрес, карточки второй требовали добавления записки или письма от нее, а карточки третьей – нескольких слов от Эйлиш. Ей смутно помнилось, что то же было проделано и после смерти отца, но тогда всю работу взяла на себя Роуз, сама она в ней не участвовала.
Некоторые соболезнующие письма мать знала почти наизусть, кроме того, она составила список всех, кто приходил в дом, и теперь принялась медленно зачитывать его Эйлиш, отмечая имена людей, которые заглядывали сюда слишком часто, или слишком много шушукались, или сказали что-то обидное. Были еще ее жившие где-то за Бри кузины, которые притащили с собой соседей, неотесанную деревенщину, мать надеялась, что ни кузин, ни соседей этих ей больше никогда увидеть не доведется.
Еще, сказала она, в тот вечер прикатили из Куш-Гэпа Дора Девере и ее сестра Статия и тараторили без умолку, рассказывали новости о людях, о которых никто из присутствовавших отродясь не слышал. Ну эти хоть молитвенные карточки оставили, сказала мать, придется послать им записку, поблагодарить за визит, но так, чтобы они опять сюда не примчались. Другое дело Нора Уэбстер, та пришла с мужем Майклом, который учил наших мальчиков в школе, милейшие люди, других таких во всем городе не сыщешь. Вот если бы они снова пришли, было бы хорошо, однако у них маленькие дети, так что навряд ли.
Чтение списка продолжилось, и Эйлиш едва не прыскала, когда произносились имена людей, о которых она и думать забыла в Америке. А когда мать назвала жившую около Фолли старуху, не удержалась от вопроса:
– Господи, так она еще ходит?
Мать опечалилась и надела очки, чтобы найти засунутое ею куда-то письмо от капитана гольф-клуба, – капитан писал о том, каким ценным членом клуба была Роуз и как ее всем не хватает. А найдя, смерила Эйлиш строгим взглядом.
Каждое письмо или записку, составленные Эйлиш, мать просматривала и нередко просила переписать или добавить в конце еще один абзац. В своих же письмах она старалась подчеркнуть (то же требовалось и от написанного Эйлиш), что, поскольку ее младшая дочь вернулась домой, в визитерах она больше не нуждается.
Эйлиш удивляло, насколько по-разному, едва управившись с первым предложением или двумя, начинают выражать соболезнования авторы писем. Мать тоже старалась менять тон и содержание своих писем и записок, пыталась написать что-то, отвечающее характеру адресата. Однако дело шло медленно, и к окончанию первого дня Эйлиш так и не удалось ни выйти на улицу, ни уединиться. А выполнили они меньше половины работы.
На следующий день Эйлиш усердно трудилась, не один раз повторив матери, что если они будут разговаривать или обсуждать каждое полученное ею письмо, то никогда со своей задачей не справятся. И тем не менее мать не только работала медленно, настояв на том, что большинство писем напишет она, а не Эйлиш, но и требовала, чтобы та просматривала каждое. И не могла удержаться от пространных комментариев относительно тех, кто ей писал, в том числе и людей, Эйлиш решительно не известных.
Эйлиш несколько раз пыталась сменить тему, спрашивая у матери, не могут ли они как-нибудь отправиться вместе в Дублин или хотя бы взять да и съездить после полудня поездом в Уэксфорд. Мать отвечала: поживем – увидим, главное покончить с письмами и отправить их, тогда они смогут подняться в комнату Роуз и разобрать ее одежду.
