Мы его послушались. Робу было гораздо легче, когда рядом все время был кто-то, кто помогал ему и говорил, например: «Не тянись. Встань на эту кочку, она больше. Теперь прыгай сюда, но покрепче упрись копытами». Только Мари совсем устала, а я был слабый, как котенок. Роб с тем человеком уходили все дальше и дальше вперед. Потом, когда их свечки превратились в крошечные мерцающие искорки в вышине, они крикнули, что подождут нас на вершине.
Больше мы их не видели. Тогда мы ужасно огорчились. Но когда мы вернулись в гостиницу, то потом, уже в транспортере, Корифос объяснил мне, что они и в самом деле хотели нас дождаться, только вершина была устроена так, что это было невозможно. Хоть иди, хоть стой, все равно идешь туда, куда идешь. А возвращались они, оказывается, другой дорогой.
«Честное слово, было куда хуже, чем по пути туда, – сказал Корифос. – Счастье, что Роб вернулся живым».
Все потому, что на вершине висячих садов и был Вавилон. Мы – мы с Мари – поняли это, как только попали туда. Только я, наверное, не смогу ничего описать. Отчасти потому, что там было все сразу – непонятно как. То я помню, что это была плоская темная вершина горы, то – что огромная-преогромная башня и что мы были одновременно и внутри, и снаружи, а иногда помню, что просто стоял там в луче невероятно яркого света. Но стоит мне подумать, что это был свет, как я сразу думаю – нет, в нем были разные цвета, в том числе такие, каких больше нигде не увидишь и не подберешь названия, и они рябили и переливались, будто северное сияние, а еще это были какие-то движущиеся знаки. Потом я думаю – нет, при чем тут рябь, это были колонны. На самом деле я просто не знаю. А самое странное – и от этого вспомнить Вавилон даже труднее, чем из-за того, что у цветов нет названий, – самое странное, что там было как минимум в два раза больше направлений во все стороны, чем в нормальной жизни. То есть когда я думаю о Вавилоне как о башне, то знаю, что в ней было десять-двенадцать прямых углов, и не только по кругу, но и сверху и снизу, точь-в-точь как в гостинице, но в этой башне я прямо видел все эти направления, и это было совсем непонятно и непривычно. И не только это.
Мари даже этого не помнит. В ее памяти сохранился только последний участок пути: мы с ней оба помним, как очутились у чего-то вроде каменного корыта, только оно было тоже очень странное, потому что из-за других направлений и измерений форма у него была диковатая для корыта. Мы остановились и немного подумали. Я сказал:
– Нельзя же просто взять и спросить. Нам сначала должны разрешить.
Мари сказала:
– Дай бутылку с водой.
У меня осталась только одна, но я отдал ее, и Мари осторожно вылила воду в корыто – тут без осторожности было никак, потому что вода тоже текла по всем направлениям сразу и прицелиться было трудно. Потом Мари вернула мне бутылку и сказала:
– Теперь ты тоже лей. А потом посыпь зерна.
Я так и сделал, и с зерном было даже труднее. Оно рассыпалось во все стороны, по всем углам, и в корыто попало только несколько зернышек. Но как только зерна упали в воду, она вся вспенилась и вроде как вздыбилась и поднялась до самых краев корыта, будто река.
Тут – я так думаю – послышался голос. Но я не уверен: это, конечно, был голос, но произносил он не слова, а скорее ноты, вроде напева. И мне показалось, что он сказал нам: пусть первой просит Мари, ведь ей нужнее.
Я пихнул Мари. Она прямо подпрыгнула. Я шепнул ей, что надо говорить. Она радостно закивала, и я решил, что она все поняла. Поправила очки на носу и сказала:
– Я хочу, чтобы мой толстячок-папочка вылечился от рака.
Я просто ушам своим не поверил. Все насмарку. И понял, что мне придется вместо собственного желания просить вторую половину Мари, и чуть не закричал с досады. Теперь, если я не попрошу за нее, ее невозможно будет вернуть, и получится, что из-за меня все зря старались. По-моему, я даже заплакал – так жалко мне было тратить желание. Но глупо было пройти такой путь и не попросить того, за чем мы шли. Вот я и попросил за Мари.
И снова послышалось пение. Мари вдруг стала правильного цвета. И даже потяжелела на вид. И разум к ней вернулся окончательно. И даже лицо у нее снова стало правильной формы. И я, наверное, обрадовался. Да, конечно, я обрадовался.
Потом послышался другой напев, он означал, что нам пора уходить. Но мне кажется, в нем был намек для меня. В общем, я вспомнил все истории про Орфея и прочих и больше не смотрел на Мари. Повернулся и пошел обратно.
Не знаю, почему я настолько ее опередил. Мари тоже не знает. Она считает, что ей почти все время было видно огонек моей свечи. Я все время слышал позади ее шаги. Слышал, как она скользит за мной по мху, чувствовал, как он раскачивается под ней. Слышал ее шаги, пока полз по каменной ленте с обрывами с обеих сторон. Так что просто не понимаю, и все.
Обратная дорога была сплошной кошмар. Хуже всего было точно знать, что тебя ждет. Изменилось только одно – это когда я спускался по скалам, похожим на ножи. Я не видел там ни детей, ни птиц. Но остальное было по-прежнему и дожидалось нас. Правда, сейчас мне пришло в голову, что и в колючих кустах тоже кое-что изменилось. Я подозревал, что одежда опять исчезнет, а она осталась на мне. Исчезла только шаль, которую я сделал из козьей шерсти. А когда я перешел через мост, на той стороне ничего не было – ни ворот, ни статуй. Но к этому времени я так устал, что ничего толком не замечал. Только обрадовался, что никто не собирается меня останавливать, и потопал дальше. Я так устал, что даже не сразу понял, что можно остановиться, когда попал обратно в номер Руперта.
[3]
Все слушали, как я читаю, подавшись вперед, ловя каждое слово. Я так сосредоточился на чтении, что не сразу заметил, что листы бумаги словно тают, когда я их дочитываю. Почти каждый раз, когда я дочитывал очередной лист и убирал его под стопку бумаги, он исчезал. В результате у меня в руках осталось три листа. Я посмотрел на них. На верхнем было про птиц и детей.
Кто-то на дальнем конце стола спросил:
– Ты знаешь, кто были эти дети?
Я сказал:
– Да. Скорее всего, это были другие дети императора, которых убили.
– А птицы – как ты думаешь, что это было? – спросил другой далекий голос.
– Не знаю, – ответил я. – Думал, может, вы знаете.
– Если бы, – сказал кто-то совсем рядом со мной, на ближнем конце. – Нам это так же непонятно, как и вам.
После этого у меня осталось всего две страницы. Теперь на верхней был кусок про то, как я вернулся и мы гонялись за маленькими квачками. У меня внутри похолодело.
Об этом меня спросила одна старушка, сидевшая на скамейке у стены. Она была древняя-древняя, с запавшими щеками. А спросила она вот что:
– Как ты теперь относишься к матери?
Я не мог ничего ответить. Не знал – и все, хотя и пытался разобраться в этом с тех самых пор, как мы с папой и Мари вернулись в Бристоль.
