– Нам… нам надо идти дальше, – сказал наконец Роб.
– Дорога вдаль и вдаль ведет, – сказала Мари.
И мы пошли – по шажку – дальше, на каждом шагу боясь рухнуть в пустоту.
Мало того: было такое чувство, что пустота затаилась под освещенной частью и только и ждет, когда мы провалимся. Это была такая живая пустота. Я не могу это описать, хотя и знаю, что она была черная и когтистая, – хуже всех папиных демонов. Все мы понимали, что она живая. Мы слышали, как она елозит и скрипит, и ощущали ее ледяное дыхание снизу. Она ползла за нами прямо у нас под ногами.
Роб пробирался вперед, будто по стеночке, и проговорил сквозь стиснутые зубы:
– По-моему, мне в жизни не было так страшно.
– Отлично, – сказала Мари. – Мне тоже до смерти хотелось в этом признаться.
Я не мог выдавить ни слова.
Потом стало еще хуже, потому что мост стал трескаться, и чем ближе к той стороне, тем сильнее. Он разваливался на куски вроде льдин. А между льдинами таилась пустота и ждала, когда мы провалимся. А следующий кусок было видно, только если поднести к нему свечу и осветить. Иногда особенно трудно приходилось нам с Мари – например, когда до следующего куска нужно было сделать длинный шаг, а у нас обе руки были заняты и мы не могли даже держаться друг за друга для равновесия. Тут уж закрываешь глаза, делаешь длинный-длинный шаг и надеешься, что обойдется. Иногда особенно трудно приходилось Робу – например, когда куски были маленькие и расставлены неравномерно. Ему оставалось только идти на цыпочках, переставляя копыта по одному. Два-три раза он закатывал глаза, и я боялся, что он сейчас взбесится. Но мы все-таки перешли мост – льдинка за льдинкой, – и нам казалось, что мы прошли много-много миль, но потом мы увидели на конце моста резные колонны. Прошли между ними – и поскорей выбежали на твердую землю.
Там было не лучше, просто по-другому.
Дорога, которую освещали наши свечи, была всего лишь тропинкой, отчасти заросшей то ли терновником, то ли ежевикой, то ли еще чем-то, и кусты были выше Роба. А колючки очень острые. Робу пришлось плохо, потому что он не мог повернуться боком, как мы с Мари. К тому же там, где среди кустов были прогалины, гулял жуткий ветер. Огоньки свечей на нем отклонялись под прямым углом. Но свечи все равно не гасли. Через некоторое время мы даже бросили прикрывать огоньки руками. Да и неудобно это – прикрывать свечу рукой, в которой зажата горсть зерна. И вообще всем нам этот кулак был нужен, чтобы расталкивать колючие ветки.
Не помню, когда у нас исчезла одежда, но в какой-то момент ее не стало – и обуви тоже. Сначала я просто смертельно замерз. Потом огромная мерзкая колючая ветка расцарапала мне весь живот, и я понял, что на мне ничего нет. Мари тоже была голая – она шла передо мной и светилась ярче прежнего, – а когда я обернулся, то увидел, что на Робе нет рубашки. К этому времени я продрог до костей. Было слышно, как у Роба стучат зубы. Мари все причитала: «Вот ведь стыдоба какая, вот ведь стыдоба какая!» – но по мне так самое неприятное было остаться без ботинок. Камни на тропе были острее шипов, да и сухих шипов там тоже хватало. Я, честно говоря, даже всерьез задумался, не повернуть ли назад. Но мост я тоже помнил.
Прошла целая вечность, и тропа прошла через что-то вроде полянки в кустах, где ветер был еще сильнее. Там виднелось что-то светлое, оно билось и металось впереди, будто хотело напасть на нас. Мы увидели его одновременно. Я заорал. Мари остановилась. Роб еле выговорил: «Это еще что?» Выглядело оно демонически.
– Как будто нас хочет убить бельевая веревка после большой стирки! – сказала Мари. – Ой! – После чего ринулась вперед, прямо к этому бьющемуся непонятному, крича: – Нынче в ночь, нынче в ночь!..
[20]
– Это еще что? – повторил Роб, он весь дрожал.
– Дом и очаг, и горит свеча! – крикнула Мари впереди. – Сюда, болваны, это же одежда!
Мы двинулись туда, и оказалось – да, я понимаю, место, куда мы попали, обычным не назовешь, но я все равно глазам своим не поверил, – оказалось, что развешанная по кустам одежда – это старая юбка и кофта Мари, а еще джинсы и флиска, которые я ей отдал, чтобы она отнесла их в благотворительный магазин. Тут я крепко задумался. Дальше на тропе валялось довольно много старой обуви. Размышлять, как она сюда попала, было бессмысленно. Мы воткнули свечки в землю и стали одной рукой рыться в этом хламе. Я острым камнем проделал дырки в носках самой большой пары кроссовок. Это было так неудобно, что мне стало плевать на стихи и заклинания. Я ссыпал зерно в карман, чтобы дырявить кроссовки обеими руками. Тут до меня дошло, что бутылка с водой пропала вместе с той, другой одеждой. Я обернулся, чтобы сказать об этом Робу – а он стоял, трясясь всем телом и обхватив верхнюю половину руками, а на кустах не было никакой одежды, чтобы согреть его.
– Ты что, никогда не раздавал старую одежду? – спросила его Мари.
– Нет, – дрожа, проговорил он. – Кнаррос заставлял нас донашивать все, пока не развалится.
– Твоя сумка при тебе? – спросил я. – То есть сумка Уилла.
Я хотел сказать, что если сумки у него нет, значит мы потеряли всю воду, но он поглядел на меня, как будто я только что совершил открытие века, и сказал:
– Конечно! Спасибо!
Роб открыл сумку, запихнул туда свою горсть зерна и вытащил клок козьей шерсти. Дал мне подержать свечу, ярко разгоревшуюся на ветру, и отделил часть клока. Потом принялся теребить и растягивать тот клок, что поменьше. Шерсти становилось все больше и больше, и вот клок стал уже такой большой, что затрепетал на ветру, но Роб поймал его за концы и стал растягивать дальше.
– А, попона! – догадалась Мари.
Получилось даже больше попоны – нежное пушистое покрывало, вроде мохера. Роб завязал его концы на шее. Мари велела мне расправить покрывало по всей его спине до самого хвоста. Так я и сделал, и оно не съезжало. Это была такая отличная мысль, что я взял половину остатка шерсти и сделал из нее что-то вроде шали. Мари сказала, что ей тепло, но когда я ее потрогал, оказалось, что она холодная, как ледышка. Я сделал шаль и ей. Мы обвязали ими шею и двинулись дальше. Мне заметно полегчало, просто не сравнить, но Роб и Мари после этого явно начали уставать.
А участок с колючками тянулся и тянулся. По-моему, мы все время шли в гору, но сами понимаете, как трудно определить, когда ничего не видишь, кроме крошечного кружочка света, в котором идешь. Но когда мы наконец добрались до конца колючек, тропа перед нами уж точно круто шла вверх. Это был голый камень, весь выветрившийся – сплошные острые гребни, уступы и выступы, будто ножи торчат во все стороны. Я думал, Робу здесь не подняться, но он сказал, тут есть на что опереться. Труднее всех пришлось Мари. Она еле ползла. В конце концов Роб остановился и сказал, что так мы никогда не заберемся и лучше пусть Мари поедет на нем верхом.
