Но я не говорила ничего, не в силах понять, на каком я свете, не в силах вернуться в реальный мир после глубокого моего сна и бесформенных видений, равно как и сомнения, собирается ли она вернуться сегодня… А если да, то смогу ли я с ней говорить – и горло и губы у меня пересохли. Я позволила ему вести меня дальше вниз по дороге, глядя на мокрую изборожденную землю, сплошь покрытую поднявшимся сорняком; один-единственный солнечный день вызвал к жизни всю эту растительность… желтые цветы отливали золотом. И он, так по-детски желающий отпраздновать… такой болтунишка, который тащил меня сейчас к огромному ржавому плугу, забытому кем-то на дальнем конце поля. Он рассматривал его заляпанное грязью лезвие удивленными, широко раскрытыми глазами.
– Ну, так что ты в конце концов скажешь, мама? Как мы поступим? Следует все как следует обдумать, верно?.. мы не можем больше терпеть его… тем более что его новое семейство ожидает его там. Они ждут его… и его хороших вестей, и ведь он их везет им? Почему бы тогда нам не отпустить его к ним… А нам не отправиться на рыбачью пристань в Акко… в тот знаменитый рыбный ресторан… мы были бы там единственными евреями… что ты сказала? Ты просто не можешь оставаться здесь в предпасхальный седер…
– Не могу?.. А почему?
– Ты что, не помнишь?
– Не помню – что?
– Как ужасно ты себя чувствовала в такой же ситуации… в первый год. И тогда я был с тобой.
– Ты был здесь со мной во время седера?
– Конечно, – он улыбается. – Ты забыла. Ты была тогда очень больна. Совсем не понимала, что с тобою и где ты… но я был с тобой, и никогда не забуду, что это был за сумасшедший дом. У меня до сих пор мороз по коже…
– Отправляйся и побудь с отцом. В течение долгого времени ты, боюсь, его не увидишь. Я сама с ним уже попрощалась, но хочу чтобы ты побыл сейчас с ним. И еще хочу, чтобы ты помог Яэли. А я пойду сейчас к себе, лягу в постель и что-нибудь почитаю. Отец принес мне мои очки. Почему ты должен все делать только для меня? С главным вопросом все кончено… Ты сам сказал, что отныне я свободна… но ты ведь не думаешь, что мне снова восемнадцать лет…
Что-то пробежало по его лицу. Горечь? Печаль? Задумавшись, он опустился на колени и автоматически стал рвать едва появившиеся на поверхности побеги, и продолжал это до тех пор, пока, словно очнувшись, не увидел, что он делает, и тогда быстро бросил всю охапку на землю, сопровождая это виноватой улыбкой. А я пыталась вспомнить, была ли я в тот пасхальный седер с ним вместе или ему все это примерещилось, а я была не с ним, а с нею… взглянув вверх, туда, в сторону гор, я увидела, как заходящее солнце окутало все вокруг мягким светом, но увидела и ее, одетую в военную штормовку, руки в карманах, как у человека, путешествующего налегке. Я не могла определить, движется ли она по направлению ко мне или уже удаляется. И снова почувствовала прежний трепет, потребность того, чтобы снова она стала частью меня самой, подобно тяжелому рюкзаку… радость от ее непохожести, непонятной и дикой, между откровением ножа и проблеском света…
Цви счищал грязь со своих брюк, тяжело дыша, а я смотрела на первые морщины на его лице. Он повернулся к больнице и глядел на далекое мерцание водной глади… «Так мирно здесь, – сказал он. – Так тихо. Никогда раньше не обращал на это внимания. Похоже на сон, который преследует меня… когда-нибудь я расскажу тебе о нем. А теперь мне надо идти. Пойдем… попрощаешься с Кальдероном… он там скучает в одиночестве… он вообще-то в полной растерянности. Боюсь, это кончится тем, что его уволят из банка». И в то время как он медленно вел меня обратно к поджидавшему его автомобилю, я чувствовала, что он хочет сказать еще что-то, но сдерживается, слыша ее легкие шаги за моей спиной. Человек в машине что-то читал, склонив коротко подстриженную голову к рулю.
– Кальдерон, – вежливо сказал Цви, – попрощайся с моей матерью.
Он приподнялся, а когда выглянул, я увидела, что лицо его мокро от слез. Он вытер их и вылез из машины.
– Простите меня, миссис Каминка. – И с этими словами он пожал мне руку, низко поклонившись… – Это все… это все книга Чехова. Вы с ней незнакомы? Мы видели спектакль «Дядя Ваня», а затем Цви принес мне эту книгу. Невероятное произведение. Фантастическое. И когда я думаю о том, сколько народа проливало над ним слезы, мне хочется плакать снова, хотя я и понимаю, что глупо заливаться слезами над кучкой русских, живших сто лет тому назад и бывших, скорее всего, антисемитами при этом. Я слышал, что у вас, слава богу, все обошлось благополучно… вне зависимости от того, получилось ли все именно так, как вы хотели… но тем не менее все, так или иначе, решилось.
Он тряхнул головой, и я увидела, что глаза его были красными от слез, а щеки от этих же слез были мокрыми. Внезапно он вспомнил, что это был за день, и торопливо добавил:
– Я хотел пожелать вам счастливой Пасхи. Какая дивная сегодня стоит погода… настоящая весна… похоже, что зима все-таки закончилась…
– А где вы справляете седер? – спросила я.
Он бросил взгляд на Цви.
– Еще не знаю…
– Дома, – громко заявил Цви. – Ты будешь встречать седер дома. Разве не об этом ты думаешь все время?
– Да, – согласился он, переводя свой взгляд с Цви на меня и обратно. – Скорее всего, я буду дома.
Он прижал свою книгу к груди, глядя в то же время прямо мне в лицо. А потом добавил, видимо вспомнив что-то еще:
– Мистер Каминка сказал мне, что со стороны матери… что вы… что в вас есть что-то общее с нами. Немного…
– Немного чего?
– Немного от Абрабанелей, – он произнес эту фамилию с гордостью. – Что вы в какой-то мере тоже Абрабанель… я имею в виду, что в ваших жилах течет та же кровь…
Когда они успели встретиться и что побудило Иегуду рассказать ему о моей бабушке, которая и была Абрабанель?
– Ему было очень приятно узнать, что мы в какой-то мере относимся к сефардам… – объяснил мне Цви.
– Это кажется вам таким уж важным? – как можно мягче спросила я.
Он заметно смутился и покраснел.
– Это… еще один способ приблизиться к познанию самого себя… кровное родство в различной степени… Абрабанели – это не просто так… очень уважаемая династия. Я говорю о кровном родстве… но не надо понимать это буквально… я имею в виду кровь… в это я, пожалуй, не верю… это нечто неуловимое, неосязаемое…
Он опять бросил взгляд на Цви, и было в нем столько неподдельной и глубокой любви, что я была потрясена. Цви ответил на этот взгляд насмешливой улыбкой. И в это мгновение я увидела ее, быстро промелькнувшую над верхушками деревьев, и почувствовала, как голова моя раскалывается от боли, а лицо искажается гримасой…
– Что-нибудь не так? – в голос спросили они оба. – Что случилось?
– Ничего. Все нормально.
– Ну, хорошо. Думаю, нам лучше удалиться, – сказал Цви. И, обращаясь к Кальдерону, добавил: – Если тебя не будет дома как можно скорее, твои, кроме шуток, найдут тебя и прикончат…
