Кедми повез нас через рабочий квартал на окраине города по дороге на Тивон неподалеку от огромного карьера, выбранного экскаваторами цементного завода. Он показал нам домик, где жили родители убежавшего парня, а потом вручил фотографию беглеца, которую он разыскал у себя в офисе, после чего исчез в одной из боковых улиц. И вот мы оказываемся – отец и я – в наступающих сумерках шагающими по узкой улочке рабочего квартала, чтобы встретить клиента Кедми и уговорить его добровольно вернуться за решетку. Неподалеку от дома была автобусная остановка со скамейкой для дожидающихся очередной машины пассажиров, и вот на нее-то мы и уселись, наблюдая за входящими и выходящими. Как я могла такое забыть? С таким же успехом мы могли оказаться выходцами с далекой планеты – странная парочка, сидящая и сидящая в стороне от всех. Отец говорил и говорил, а я слушала. Он был обеспокоен, и ему надо было выговориться, его переполняли впечатления от дней, проведенных в Тель-Авиве, и сознание того, как мало времени до отлета у него осталось, а потому он перепрыгивал с предмета на предмет в сгущающейся вечерней темноте, и это длилось до тех пор, пока последние случайные пассажиры не лишились возможности пялиться на нас. И тогда только он произнес то, что с самого начала было у него на языке: «Я отказался в ее пользу от квартиры. И больше никогда не желаю об этом слышать. Собери мои вещи и привези их мне. Пусть они хранятся у тебя. Но не позволяйте Цви одному пользоваться всей квартирой. Он дегенерат. И становится все хуже и хуже. Он продаст ее, чтобы иметь возможность играть на бирже. А ты предупреди насчет него маму, потому что меня она никогда не послушает»… Его глаза полны были слез. Сейчас он был на стороне матери. «Но в итоге она отделалась от меня. Оставила без крыши над головой. Сумела вырвать с корнем. Я был таким образом наказан ею за то, что тоже не сошел с ума и отказался вместе с ней погрузиться в темную бездну. Она думает, что, поскольку мы некогда любили друг друга, я обязан вечно хранить ей верность…»
И, поднявшись рывком, он заставил этим встать и меня и ходить с ним по улице, держа меня за руку, в то время как он снова и снова говорил про то утро, когда она пыталась убить его, и как Цви никак не среагировал на произошедшее, словно его оно не касалось. А я плелась рядом с ним, слушая все это с душевной мукой, ловя случайные взгляды, время от времени сама поглядывая на фотографию, которую держала в руке, чтобы не пропустить случайно того, кто должен был вот-вот появиться. Мы развернулись и двинулись обратно. Вокруг нас носилась детвора, устремившаяся к большому костру, на котором, как положено перед Пасхой, сжигали «квасное».
Отец продолжал говорить… Видно было, что его переполняли эмоции. В конце улицы он внезапно с силой сжал мою руку. «А ты – что думаешь ты? Ты одна только не высказывала своего мнения, соглашалась со всеми. Как ты могла быть такой равнодушной?» На что я ответила: «Ты прав. У меня и в самом деле нет своего мнения. И никогда не было». – «Но я не понимаю, как это может быть», – запротестовал он. «Иметь свое мнение… слишком жирно для меня, – сказала я. – Я могу только сочувствовать тебе. И никогда не могла представить себя на твоем месте. Это все равно как если бы вы оба были моими детьми». Так я сказала ему – вот этими самыми словами. Ему было странно услышать подобное, и он остановился, недоумевая… А солнце тем временем садилось за находившимся вдали заливом. Но сказал ли затем он то, что он сказал, или это примерещилось мне? Да, скорее всего, он все-таки сказал: «Значит, ты будешь тем человеком, который в конце концов и убьет меня». Как могла я такое забыть? Я стояла тогда, словно пораженная громом. «Ты говоришь обо мне?» – «Да, о тебе. Ты приложила к этому больше усилий, чем все остальные, взятые вместе. Ты… своим молчанием». Это тоже он произнес или мне примерещилось снова? Да… а потом он добавил: «Вы отняли у меня мой дом, а теперь не хотите отпускать…» Как я могла забыть? Почему? Но я по-прежнему молчала. Молчала, как всегда. И не отвечала ничего. И тогда он улыбнулся и обнял меня. В ненасытном моем устремлении к несчастью память моя устремляется дальше и дальше… А потом приходит ночь, но никаких признаков убежавшего убийцы нет как нет. Мы отправились на поиски Кедми и обнаружили его. Положив голову на руль, он спал.
И мы возвратились домой. Мать Кедми была серой от перенапряжения и волнений. Отец вытащил свое грязное белье и запустил его в стирку. Кедми снова стал метаться по комнатам, как побитый пес, пока не дозвонился до полиции, где ему сказали, к великой его радости, что поисковая группа отозвана. И тогда он принялся наводить порядок в доме и вокруг дома, помог отправить ребятишек в постель, после чего вежливо разговорился с отцом и даже приготовил для него порцию кофе. Он старался изо всех сил быть для нас полезным, он светился и истекал молоком и медом. А затем как-то враз исчез – оказалось, сбегал позвонить по платному таксофону родителям убийцы, которые, само собой, клялись, что даже не знали о бегстве их сына, и с явной надеждой (на что?) сказали Кедми, что готовы ждать сколько угодно, если он решится их навестить. И бедный Кедми, не в силах примириться с мыслью, что все его усилия пойдут прахом, приткнул меня в угол, умоляя сопровождать его туда опять и дождаться, пока он предпримет еще одну, уже самую последнюю попытку. А та суббота все тянулась и тянулась и, похоже, становилась бесконечной. Кто же потом скрыл ее, набросив серое одеяло? Была уже середина ночи, когда Кедми склонил отца и меня к тому, чтобы мы все вместе наведались в рабочий квартал, чьи улицы в этот час были безмолвны и пустынны. Он усадил нас на ту же самую покосившуюся скамейку неподалеку от светившего тусклым желтоватым светом уличного фонаря и снова исчез, свернув за угол. Отец находил все это забавным. Он совершенно проснулся и без конца подшучивал над историей о сбежавшем убийце, фотографию которого он вертел в руках, возвращаясь к старым воспоминаниям, делясь со мною своими планами на будущее… ко всему этому я, полусонная, прислушивалась молча, не двигаясь, полумертвая от усталости, ощущая запах его пота в минуту, когда я приваливалась к нему, и немедленно забывая то, что он только что сказал; это было похоже на сосуд, который не может вместить в себя еще даже одну каплю жидкости. Взгляд мой при этом рассеянно блуждал среди высоченных вытяжных труб цементного завода, выбрасывавших в воздух клубы желто-коричневого дыма, который тут же опускался на пустые улицы и заползал в открытые окна маленьких домиков. Где я и увидела внезапно того, кого искал Кедми, – «его» убийцу, отделившегося вдруг от стены – так, словно и сам он был частью этой стены, ожившей и двинувшейся с места; но то была не стена, а невысокий жилистый молодой человек, который скользнул вдоль фасадов мягкой кошачьей походкой, стараясь держаться при этом подальше от света. Я мгновенно вскочила на ноги. Он шел прямо на нас – голова опущена, руки в карманах. Он не удостоил меня даже взглядом. Я стояла и всматривалась в небритое лицо с маленькими поблескивающими глазами, пока отец, поднявшись, не присоединился ко мне. «Одну минутку, – сказала я без промедления. – Я жена мистера Кедми. Он здесь, за углом, и хотел бы с тобой поговорить. Только поговорить, ничего больше. Это прежде всего важно для тебя. Ни с ним, ни поблизости от него нет никаких полицейских».
Он замер. Застыл на месте, переводя взгляд с меня на отца. Не похоже было, что он испугался. «Мне с ним не о чем говорить, – холодно произнес он. – Все, чего хочет мистер Кедми, – это поговорить. Но он не верит тому, что говорю ему я. Пусть найдет себе другую игрушку и играет с ней. А с меня хватит».
