– Но дело в том, что на этот раз ошибаешься ты. А она звонила на самом деле.
– Она звонила в то время, когда отец был здесь?
– Да. В середине ночи. Сейчас я вспомнил. Она сказала тебе, что это было утром? Забавная дама. Она разыскивала его ровно в полночь.
– В ту субботу?
– Ты что, всерьез полагаешь, что я помню, какая именно суббота это была? И была ли это суббота? Поверь мне, есть множество дел, о которых я должен помнить. Я пытался позабыть весь этот ночной кошмар со всей возможной быстротой и не придавая ему какого-либо хронологического порядка в моей жизни.
– Но ты никогда не обмолвился ни словом насчет этого телефонного звонка.
– С чего бы я стал говорить с тобой о нем? Она разыскивала его. А не тебя. Я сказал ей, что он отправился в Тель-Авив, и дал ей тамошний номер. Так о чем я должен был тебе рассказывать? Вы все в то время посходили с ума. И я должен был очень заботливо дистанцироваться от вас. А вы были очень довольны, что отстранили меня от всех ваших дел. Испугались, что мой здравый ум разрушит вам все ваше лунатическое удовольствие…
Твой здравый ум? Твое здравомыслие? Твое невыносимое, нестерпимое, невозможное для любого нормального человека здравомыслие – ты этим гордишься сейчас, как и тогда. Позабыв, очевидно, что отец в клочки разорвал тогда составленное тобою соглашение и отправился искать другого адвоката в Тель-Авив. Тебя тогда это так оскорбило, что ты метался по квартире, как торнадо. Ты был просто в ярости. Ты был абсолютно невозможен. Срывал свое возмущение на любом, кто попадался тебе под руку, даже на Гадди. Вел себя, как необузданный дикарь, как варвар, бушевал, хлопал дверями и исчезал из дома безо всякой причины. Ты был подобен ночному кошмару, и началось все это сумасшествие в среду, в больнице, в тот момент, когда ты вошел в библиотеку и увидел составленное тобой соглашение разорванным на клочки. И то, как ты бережно принялся собирать их один за другим с язвительной усмешкой на губах… ох… я прямо как сейчас вижу, насколько это тебя оскорбило. Нет, не надо… не отрицай этого… с тех пор прошло так много времени, и я думаю, что тогда ты был прав. Я должна была отобрать текст соглашения у отца, едва поняла, что он собирается его порвать, но все произошло так быстро… Аси вскрикнул и даже оцарапал себе лицо, как я теперь понимаю, намеренно, чтобы отвлечь отца… А затем внезапно на пороге появился ты… и документы, над которыми со всей своей тщательностью ты работал столько дней… все это время бегая с ними к маме… и все эти телефонные звонки, со всеми этими черновиками, которые, разорванные на клочки, валялись теперь у наших ног, с отцом, кричавшим, что теперь он отправится к любому другому юристу из тех, кому он сможет доверять… каково все это было слушать, мой дорогой. Я-то знала, что мы никогда не вовлекали тебя в подобные дела. Но ты сам настоял на этом. Ты хотел принять в них участие. Ты хотел доказать ему, хотел доказать всем нам, что способен справиться с этой проблемой, и я не могу себе простить того, что не смогла остановить тебя. А ты на своей идее просто помешался, она превратилась у тебя в манию, и ты своей убежденностью сумел всех парализовать; всех… но больше всего меня. Нет, я ни в чем не упрекаю и тем более не обвиняю тебя. У тебя были самые похвальные намерения. Ты жаждал нам помочь, спасти отцовские деньги. И не исключаю, что он заплатит тебе в конце концов хоть сколько-нибудь. Нет, прошу тебя, не злись на меня. Послушай, это не была твоя ошибка, тем более не твоя вина. В то время ты так нуждался в работе, тогда – помнишь, Кедми, ты только-только открыл крошечную юридическую контору со слабоумной секретаршей, которая путала все на свете. И от отца мы не получили, увы, никакой поддержки. Конечно, он не должен был отстранять тебя от дел в самый разгар процесса, тем более так, как он это сделал, уйдя к другому адвокату… но все же твоя реакция показалась мне избыточно злобной… пусть даже с учетом того, что твоя гордость была задета… я отметила это, когда мы шли к машине, из которой наружу вырывались какие-то вскрики; как только мы выключили приемник, я почувствовала, насколько злобной была наступившая тишина. И в жесте, которым ты включил мотор… А помнишь, что ты проделал с собакой? Нет, не изображай невинность, спрашивая, что там была за собака. Это была наша собака, Горацио. То, как ты сознательно и жестоко играл с ним на трассе, заставляя бежать за машиной из последних сил до тех пор, пока он не перестал ориентироваться… уж не хочешь ли ты уверить меня, что ничего не помнишь? По просьбе мамы ее друзья из больницы в течение пяти суток разыскивали его повсюду. Особенно тот невысокий старичок – где он только его не искал… Но давай будем честны наконец. Сейчас я ни в чем тебя не обвиняю. Мы тогда все совершали ошибки, и, сложившись, они лишь все ухудшили, в частности то, что мы потащили с собой Гадди. Да, я знаю, знаю, что отец очень этого хотел. Но я взяла его не из-за отца, а ради мамы, и в конце-то концов все, что было, упало на его плечи непосильным грузом. Но ведь ты за него тогда не заступился, тебе его было не жалко. Ведь ты был безжалостен к нему… беспощаден. Ты был жесток. Ты хотел наказать весь белый свет из-за составленных тобою, но разорванных моим отцом документов, из-за того, что он потерял к тебе доверие. И ты попросту потерял над собою контроль, как рассерженный мальчуган. Для меня это оказалось полной неожиданностью, потому что никогда прежде такого с тобой не случалось; что-что, а контроля над собой ты никогда не терял. В любой ситуации, при всех твоих штучках, при циничных выходках, когда ты работал на публику, во время пустой твоей и ненужной болтовни и буйных выходок я всегда знала и могла быть уверена, что ты не перейдешь определенных границ. Не горячись, говорила я в таких случаях сама себе, он просто играет, он отлично знает, где нужно остановиться, чтобы потом с улыбкой извиниться. Вынося терпеливо все это, думала я, ты можешь втайне наслаждаться даже этими его проделками. И ты сам ведь тоже знал, что они веселят меня, так ведь? Потому что я всегда знала, что, оставшись без сил, ты рухнешь в постель, где я тебя и найду поздно вечером, свернувшегося клубком, почти бездыханного, и меня нисколько не заденут твои колкости и язвительные придирки, потому что я знаю тебя другим – отяжелевшим, тихим, сонным и теплым. Но тогда ты был в состоянии какого-то дикого бешенства. Нет, нет… не пытайся сейчас выглядеть героем; ты просто не счел нужным поговорить с кем-нибудь из нас тогда… и этим объясняется то, что ты не рассказал мне о ее телефонном звонке. И еще: ты перестал разговаривать с нами, потому что для нас это было самым тяжелым наказанием… пусть даже еще более тяжелым оно было для тебя самого. Ибо что может быть для тебя ужаснее молчания? Оно для тебя просто изнурительно, оно лишает тебя сил и попросту сводит с ума. А я в это время думаю совсем о другом. О том, что и с Гадди тогда ты перестал общаться. Сейчас ты можешь делать вид, что не помнишь об этом. А тогда день за днем… ты не перебросился с ним ни единым словом… как если бы за все происшедшее он нес ответственность тоже… и это Гадди, который привык к тому, что ты всегда был в центре его внимания, вникая во все его дела, ты, на которого он только что не молился, которым он восхищался и которого обожал… нет, погоди… когда я говорю о восхищении, это означает прежде всего степень его привязанности к тебе, восхищения и доверия, вот так. Я не имею в виду, что это объясняет все, с ним произошедшее. Но он переносил все это очень тяжело. Разумеется, не только поэтому – он вдруг разом лишился опоры, все те события, которым он невольно оказался свидетелем, давили на него, эта непонятная ребенку вспышка необъяснимой для него дикой ярости не только испугала его, но и спровоцировала сердечный приступ. Я сказала ей об этом в то утро, потому что хотела, чтобы и она поняла, через что пришлось пройти нам в то утро, чтобы она поняла, как мы чуть не потеряли и нашего мальчика… а мы потеряли бы его, если б не ты. Да, если бы не ты; я повторила ей это несколько раз. «Только Кедми», – сказала я. Он… и только он. Я не забуду этого до конца своих дней. Если бы он не среагировал с такой неправдоподобной быстротой на состояние нашего мальчика и не настоял бы на том, чтобы мы немедленно обратились в больницу… не откладывая… если бы он не обратил внимания на симптомы его недомогания, найдя его лежащим на полу… Я именно так сказала ей тем утром: «Если бы не Кедми»… потому что и я сама не уделяла Гадди достаточно внимания, была слишком ошеломлена, слишком занята и озабочена тем, что случилось с отцом, и ни о чем другом не в состоянии была думать. Но кто мог себе даже вообразить, что у мальчика семи с половиной лет может быть такой сердечный приступ… инфаркт… Посреди всего этого ужаса в здравом уме остался только Кедми, который сохранил для нас жизнь нашего мальчика. Который дал мне его снова, во второй раз… а потому с той минуты я поклялась себе, что буду отныне верной его рабой… твоей рабой, мой любимый… и всегда буду прощать тебе все, что бы ты ни натворил… ей я этого не сказала, но тебе я говорю это сейчас. Ты меня слушал?
