«Ну, теперь уж я не заблужусь». Горацио переходит от вагона к вагону, пока не находит один с открытой дверью, проскальзывает внутрь, втискивается под одно из сидений и засыпает. «Все. Утро вечера мудренее, надо отдохнуть». Утром его будят голоса людей – переполох, суматоха, люди давятся с коробками и узлами, можно подумать, все население Иерусалима решило сбежать из этого города вместе с Горацио. Спустя немного времени его находят и криками гоняют с одного места на другое. Никто не знает, чей это пес, его ловят и решают дождаться контролера и передать ему. Прекрасно, думает Горацио, до Тель-Авива я все-таки как-нибудь доберусь. И, свернувшись в клубок, он притворяется, что плохо себя чувствует.
«Достаточно. Дальше я знаю. Так что монолог все-таки будет». Поезд ехал между гор, воздух постепенно нагревался. В окнах мелькало голубое небо. Горацио чувствовал себя мягким и слабым, он вызывал сочувствие. Маленькая девочка погладила его и показала его своей маме, а когда поезд остановился на станции и его стали выгонять из вагона, она расплакалась навзрыд. Так, полумертвый безбилетник, он нашел защиту у маленькой девочки и все-таки доехал до Тель-Авива. Здравствуй, Тель-Авив! Это мой дом! Я вернулся к тебе на руках у маленькой девочки и ее матери, они несут меня. Меня пожалели, я несчастное животное. Воздух в Тель-Авиве влажный, нежно греет весеннее солнце, чудесный полдень, и хотя я не знал этой станции, я на ней ни разу не был, все равно – меня переполняло острое ощущение дома. Здесь мой дом, здесь место последнего монолога, круг замкнется. И это правильно. Я должен найти дом Аси. В одно мгновение я спрыгнул с рук, спасибо за помощь, из благодарности потявкал и побежал по городу. Город стал больше, разросся за пять лет, которые я здесь не был, я даже немного путаюсь в нем, но это приятное чувство. Первым делом нужно найти море, потому что дом рядом с морем.
Я заблудился, конечно, заблудился, но это было радостно. Бездомный и счастливый, я бежал по улицам, смеялся и размахивал хвостом на весь Тель-Авив. Прибежав на берег, я попробовал укусить море и вслушивался в его музыку. Я вернулся домой. Я провалялся на пляже до вечера, раздумывая, как найти дом и не заблудиться. Я разработал метод – прочесать весь пляж, гостиницу за гостиницей, обнюхать все улицы, пройти напрямую на восток, а потом вернуться на западную сторону, к морю, и пойти на север. Но тут Тель-Авив затих. С улиц исчезли автомобили, закрылись магазины, люди стали расходиться из кафе. Я уж решил, не настала ли снова пятница. Что если в Иерусалиме своя собственная пятница? А в Тель-Авиве своя? Может, Иерусалим стал религиозной автономией. Медленно опускалась ночь. Люди в кипах идут по улицам, у них хорошее настроение. Автобусы пропали. Меня охватил страх: мне пришло в голову – может, дом сломали, а вместо него построили гостиницу? Вдруг я увидел знакомое дерево. Рожковое дерево, около которого я всегда задирал лапу, проходя мимо, а рядом с ним магазин, вокруг которого припаркованы машины. Я упал на лапы – здесь даже сохранился мой запах, я отличу его от тысячи других. И тогда глаза мои медленно поднялись, и я увидел дом. Вот он, любимый. Ворота покрашены заново, несколько балконов заделаны новыми окнами из алюминия. Глаза мои поднимаются выше и выше, до третьего этажа. В окнах темно. Где они?
А вот и соседи. Они возвращаются из синагоги, на головах у них кипы. Мальчик уже в форме, а девочка превратилась в соблазнительную женщину, а была совсем малышка – я чувствую, как страх смерти отступает. Но что с ними случилось? Неужели стали религиозными? Когда-то я постоянно находил в их мусоре объедки свинины. А вот и пуделиха с первого этажа вышла на прогулку. Как постарела, ведьма, и тянется в мою сторону, чуть не срывает поводок, аж хрипит от натуги. А вот одинокий старик из дома напротив, у него новая собака, вот он торопится домой, и рядом с ним идет огромный доберман. Сегодня что, какой-то праздник? Не понимаю. Люди идут и идут по улицам, идут друг к другу в гости, я вижу много новых лиц. Старики, которые жили напротив нас, пропали. Может, их взяли в дом престарелых. Вместо них живет молодая семья, и сейчас они встречают пришедших к ним в гости бабушку и дедушку. А где же мои? В квартире все еще темно. Я встаю и брожу по улице. Кондитерской больше нет, из кафе сделали банк, над стеклянной дверью висит электронное табло с цифрами, и в двери я вижу свое отражение. Неужели это я? Да, заметно, Горацио, как ты провел последние дни. Взгляд дикий, шерсть потрепанная, даже в сумасшедшем доме ты выглядел получше. Наконец улица пустеет, в квартирах горят лампы. Может, мои прячутся? Все семьи живут вместе, и только моя семья разбита на осколки.
Я выбрался из своего убежища с поникшей головой. Прошел в дверь, поднялся по ступеням и лег на коврике рядом с дверью. Это моя территория. Здесь пахнет моим домом. Я немного поцарапал дверь, встал на задние лапы и нажал кнопку звонка. Тишина. Где же они? Не может быть, чтобы никого не было. Меньше суток до начала последнего монолога. Он должен произнести его здесь, вернувшись наконец домой, более подходящего места не придумать.
В квартире звонит телефон. Сейчас посмотрим, подойдет кто-нибудь или нет. Телефон звонит и звонит и наконец замолкает. Я лежу, свернувшись, под дверью, голова крепко зажата в лапах. Из соседних квартир раздаются песни. Там что, певцы живут? Когда-то я знал одну певицу. Все-таки сегодня праздник, все празднуют, и только мои где-то заблудились и опаздывают. Я чуть вздремнул, а где-то через час соседняя дверь раскрылась настежь, и на лестницу легко ступил маленький мальчик, как будто вышел кого-то встречать, но, увидев меня, испугался и побежал обратно в квартиру. Послышались возбужденные голоса, вышли его брат с отцом и зажгли свет. И этажом выше тоже открылась дверь, сосед спустился посмотреть на меня и вдруг засмеялся. Меня узнали. Он нагнулся ко мне и погладил. Это собака Каминки, говорит он. Со смехом он пытается вспомнить мое имя. Орфео, Одиссео, Гомеро, Софокло. Видно, тут привыкли подшучивать над моей семьей. Я лежу, свернувшись, и даже хвостом не дергаю. И вдруг дверь внизу открывается и на лестницу выходит старик, про которого я думал, что он пропал. Горацио, говорит он. И тогда я завилял хвостом. Прибежал ребенок и принес мне миску с водой и кусочек мацы. Значит, точно праздник. Праздник освобождения. Я поднимаюсь, лакаю воду и ем мацу, а потом снова ложусь. Все смеются. Дети наклоняются ко мне, чтобы погладить. Я закрываю глаза. Хорошие соседи, не выгнали меня. Я должен подготовить монолог. Я чувствую прилив вдохновения.
Действительно, в голове как будто начинает играть музыка, хвост мотается, как метроном. Сама собой складывается замечательная композиция. Лирический монолог, воспоминание об отцовском доме, сладкая ностальгия. Это будет нежный монолог, монолог необыкновенной красоты, ты еще увидишь, на что способен этот старый пес. Двери вокруг закрылись, певица умолкла, гости разошлись по домам, наступила тишина, и мерцающая тельавивская ночь вступила в свои права. Я без движения лежал у двери, грел ее своим телом, а в мыслях я ходил по квартире и вспоминал. Из кухни в гостиную, на полу ковры, запах книг, забытые воспоминания. Запах утреннего сна, запах мыла. Все удивляются, что я понимаю команды. Сидеть. Лежать. Зимние дни, запах зимы. Запах нефти. За окном умерла птица – запах ее трупика. Ночью я лежу на спине. Запах ссор. Запах страха. Цви, запах его спермы. Запах сгоревших колючек. Запах обещаний. Ты сочувствуешь всем. Любовь переходит в разочарование. Иногда, когда никого нет дома, я лежу на диване и нюхаю книгу. Обед. Мясо варится в супе. Запах обуви. Запах новой женщины в его одежде. Ночью они говорят обо мне. Потом она приносит еще кого-то. Пухлый младенец. Запах пеленок, запах ошибочных суждений. Нож, запах ножа. Запахи меняются. Боится, что будет женщина, и поэтому заводит маленькую девочку. Запах монолога, запах сваренного вкрутую яйца. Я сплю, и мой монолог растекается по лестнице. Запах лестницы. Полоска бледного света проникает через щель в крыше. Запах света. Реальность, смешанная с фантазией. Такой будет монолог.
