Сучка не всегда успевала за ним. Вечно голодная, она запускала свой нос в каждый мусорный бак да к тому же обнюхивала каждое дерево. Горацио был без ошейника, но по его тяжелому и уверенному виду, по его поникшей и серьезной голове всякий признал бы в нем домашнюю собаку, уже по тому, как он зашел бы в дом, вежливо и воспитанно, все двери были бы открыты для него, а на суку набросятся, ее выгонят с руганью, несмотря на ее симпатичную мордашку с белым пятнышком на коричневом лбу и сверкающими глазами. Ну, погладят, но как только увидят, что ласки она не понимает, не привыкла ни к ней, ни к обществу людей, тут же пропишут пинком под зад. Зато иерусалимские бродячие собаки учуяли ее запах и пошли за нею следом, а щенки попытались поиграть с ней. Иногда она пропадала, и он говорил самому себе: слава богу, избавился от нее! Но почти сразу же останавливался, оборачивался и ждал, пока она догонит его. Она прибегала запыхавшаяся, виляла хвостом, таща за собой обрывок веревки, слюна капала у нее изо рта, и она принималась облизывать его морду своим горячим и мягким языком. Влюблена. Он слегка пожурил ее, сорвал с нее зубами веревку, подтер ей слюну, и они продолжили путь. Он думал про себя: нужно поскорее от нее избавиться, а то, чего доброго, влюблюсь в нее, я ведь теперь свободен, а тогда придется заботиться о ее пропитании.
Город очень ему понравился. Холодные камни, древние запахи, сухой ветер пустыни. Стояла нежная весенняя погода. У него все еще кружилась голова от всех событий последних дней. Сколько времени просидел он в сумасшедшем доме, привязанный к своей семье, прикованный на цепь, прирученный, каждый свист и каждое движение приводили его в волнение, он все время прислушивался, не идет ли кто-нибудь из своих, питался по расписанию – и вот он свободен от всего этого. Свобода прохладой овевает его шею. Опять же, он не собирался никуда отправляться – и вот он в Иерусалиме. Можно ли в его возрасте поменять жизнь? Он думал об этом, и мысли путались в его голове.
Была середина дня, когда он вошел в Меа-Шарим, по следам Балака, трепеща и страдая страданиями литературного героя, разглядывая евреев в черных шляпах, которые хлопотали, готовясь к шаббату. Он подумал: надо же, все так и есть. Литература не обманула его, даже запах оказался тем самым.
Оттуда он пошел к Воротам Мандельбаума, а там свернул в сторону Геулы и Тель-Арца. По запахам они поняли, что из одного района они попали в другой. Странная пара привлекает внимание, люди обращают на них внимание, смотрят с улыбкой. По другой стороне холма он решил спуститься к садам в Шаарей-Цедек. Там они нашли опустевший дом, в котором остались только его запахи, а от него уже было рукой подать до комплекса правительственных зданий и тихих и пустых каменных домов. Сука ворчала: что ты все ходишь да ходишь, ничего тут нет, ни еды, ни людей, – но он не отвечал, молча продолжал идти. Ближе к вечеру они пришли к Университету и немного постояли у Национальной библиотеки. Он долго обнюхивал стеклянные двери, и его желтые глаза вместе с душой плакали обо всех книгах, которые он никогда не прочтет. Между тем солнце садилось и сгущалась тьма. Стало вдруг холодно. Усталая сучка, тяжело дыша, терлась об него, пытаясь согреться, и, раз уж он обещал ей еще одну случайность, он выполнил обещание.
В полночь с пятницы на субботу Горацио сказал себе: ну что ж, здесь мы все обнюхали, теперь самое время войти в Старый город. Пройдя вдоль освещенной стены, они подошли к Яффским воротам. Ночной патруль заметил их издалека. От сонливых молодых солдат пахло оружейным маслом, они гладили и ласкали их. Всю ночь они жались к стенам на узких улочках и дождались, пока стали подниматься жалюзи на окнах магазинов и потекли ароматы свежих бубликов, крепкого кофе и сваренных вкрутую яиц. Стали появляться первые туристы. Сучка ела свой завтрак в уличной грязи, и даже он смог проглотить немного. Отсюда начинались паломничества – от церкви к церкви, от мечети к мечети, от синагоги к синагоге. Они стояли в тусклых проемах дверей, вдыхали запах ладана, слушали голоса муэдзинов и шепоты еврейских молитв. Сучка всюду следовала за ним и распространяла запах течки. Погода изменилась, вместо теплого воздуха и мягких облаков на синем небе – холодный ветер, тучи и иногда капли дождя, и тем не менее они оба чувствовали, что движение весны продолжается.
Ближе к обеду они пришли к широкой Стене, волнующей запахами мяты, мха и старых камней, но как только они попробовали подойти к камням, их тут же прогнали. Бесшумная и мягкая походка не помогала: охранники упорно отгоняли их от Стены. Он подумал, что, может быть, если у него будет кипа, то его пропустят, и схватил зубами один из черных бумажных уборов, лежавших на столе неподалеку, но охранник кинулся к нему и больно ударил. Тогда они вышли через Мусорные ворота и пошли за стеной Старого города. Горацио чувствовал себя превосходно и немного полизал камни стен. Они продолжили путь и вошли обратно в город, поднявшись по Золотым воротам на Храмовую гору в сторону большой мечети, где он рассчитывал спуститься обратно к Стене. Рядом с мечетью они увидели будку, которую сторожил охранник-араб. Они проскользнули мимо него, но охранник проснулся и погнался за ними, ругаясь по-арабски. Горацио попытался затесаться между туристами, но войти ему все равно не дали. Он изо всех сил старался быть маленьким и бесшумным, но его все равно замечали и колотили. К тому же пропала сучка, и вокруг поднялась суматоха. Он побежал и обнаружил каменную лестницу, ведущую с площадки вниз, она была закрыта решеткой. Он подумал, что, пожалуй, там, внизу, он сможет принюхаться к коллективному бессознательному. Он быстро скользнул между прутьями решетки и побежал по извилистым тоннелям, старым пещерам, чувствуя запахи древних пожаров, исторических страхов, запахи козьего навоза и подпочвенных вод, – с удивлением он обнаружил, что все эти запахи уже знакомы ему по его снам. Он растрогался от этого открытия, полаял из глубины и продолжил свой бег, пока не достиг новодельной каменной стены. Там он немного поплутал, нашел дорогу назад, а когда он поднялся, было уже поздно – наступил праздничный вечер. Он решил найти пропавшую сучку и нашел ее – старый охранник поймал ее и привязал к своему стулу. Возле нее лежала сухая пита и стояло блюдце с водой. Она сразу почувствовала приближение Горацио и заскулила. Старик встал, погладил ее и уложил снова на землю, даже пощекотал ей лапы. «Мерзкий старикашка», – подумал Горацио. Он немного переждал, потом обошел кругом, подошел к ней сзади и попытался зубами развязать веревку, но старик тут же заметил его, замахнулся палкой и прогнал. Горацио отбежал в сторону, спрятался между двумя камнями и не сводил глаз с сучки, так и оставшейся в проходе между Стеной Плача и большой мечетью. Через некоторое время он увидел, как беззубый старикашка стягивает веревку на ее шее. Горацио залаял изо всех сил: «Беги, а то сейчас превратишься в арабскую собаку и ко всем твоим бедам добавятся еще и арабские!» Старик вытащил нож, Горацио зарычал на него, и старик тоже сердито зарычал, а потом бросил в него нож. Горацио убежал.
Стало совсем темно, улицы опустели. Горацио удивился, какая тишина царит в Иерусалиме на исходе субботы. Он-то привык к исходу шаббата в Тель-Авиве, там он совсем другой. Он выбежал из Львиных ворот в Новый город, он торопился, чтобы позвать на помощь. Но небо было темное, а людей на улицах почти не было. Он был голоден и чувствовал жалость к себе, бездомному. В Меа-Шарим он увидел полыхающие мусорные баки. «Сумасшедший город!» – подумал он. Около полуночи он вернулся на площадку перед мечетью. Сучка все еще была там, на ее шее висела тяжелая цепь. Она спала, а старик, закутавшись в старый плащ, готовил что-то на переносной горелке. Закончив готовить, он разбудил ее и накормил. Она виляла хвостом, растянулась в ногах у старика и перевернулась на спину. Внизу, недалеко, прошли еврейские солдаты. Горацио в изумлении думал: хорошо, что я не влюбился в нее, надо же, какая сволочь, ну и оставайся там привязанная, между двумя лагерями, в вечном конфликте, в историческом парадоксе. И он развернулся и пошел прочь, спустился к раскопкам в Верхнем городе, обнюхал древние камни, нашел в грязи кость собаки, которая была убита в большом восстании, и его потрясенная душа плакала. Этот Иерусалим настоящая мышеловка, как покидают его, как вырывают его из сердца? Кто выведет его отсюда? Взойти на Масличную гору и пойти бродить по пустыне. Нет, пожалуйста, верни меня на запад. Он вернулся на тропу и снова пошел вдоль длинной стены, которую уже больше не подсвечивали, направляясь на север, туда, где остался сумасшедший дом. Какой же это дом, говорил Аси, и действительно, это не дом, там не будет никакого монолога, только плач в темноте. Как в том вагоне грузового поезда. Конечно, вдруг подумал он, поезд. Может быть, он сможет уехать отсюда так же, как приехал. Надо только найти дорогу. Это где-то рядом с мельницей… Он забрался на гору Сион, увидел издали мельницу в Ямин-Моше и поспешил к ней. Поднялся по улице Царя Давида, пробежал мимо гостиницы и оказался у железных ворот театра Хан. Он облизал доску объявлений и вспомнил, как она стояла здесь рядом с ним с порванной веревкой на шее. Я должен был лучше следить за ней, подумал он. Иерусалим поглотил ее. Но вот наконец вокзал, и ворота его открыты, и поезд стоит и ждет его.
