Можешь вычеркнуть последнее предложение, если оно тебе не по душе. Хотя мне-то кажется, что иногда текст имеет право позвать на помощь другой текст. Да помню я, помню. Впереди последняя ночь. Я в пути. Снова бежать? Ты же видел, сколько я уже пробежал. Ни один человек тут столько не бегал, сколько я. Ну хорошо. И все-таки. Это мой монолог, я хочу чтобы ты дал мне немного свободы, чтобы я мог разработать собственную стратегию. Да, конечно, главное – не затягивать, но мне важно принципиальное согласие. Чтобы мы договорились насчет композиции. Композиция – это очень важно. За днем следует день, за ночью ночь, правильно я говорю? Некоторые идеи из партитуры возвращаются и звучат снова. Есть во всем этом что-то от традиционной критики. У нас просто нет выбора… Да, короче, короче.
Итак, опускалась ночь среды, я, всеми покинутый, лежал на площадке и вдруг учуял позади себя запахи. Это оказались три пса, три дворняги. Все они были разных размеров, все без ошейников, а около них крутилась молодая, годовалая сука. Они окружили меня и обнюхали.
– Кто вы? – спросил я ослабевшим голосом. – У вас есть хозяева или вы бездомные?
– Мы бездомные.
– И маленькая тоже?
– Она тоже.
Что затеплилось тогда внутри моего существа? Отчаяние, страсть, вожделение? Или все вместе? Я встал на лапы и обратился к ним. Снимите с меня ошейник, нынче вечером я стану бездомным. В твоем возрасте? В моем возрасте. Побуду бездомным столько, сколько мне еще отпущено. Я только что оставил свою семью. В мгновение ока они накинулись на меня, вцепились в ошейник, стали рвать и тянуть полоску кожи, задевая и мою шею тоже, чуть не задушили меня, я уж решил, что вот она настала, последняя ночь. Наконец они порвали ошейник, и он упал на землю, изношенный, иссохший кусок крашеной кожи. Я даже немного пожевал его – в конце концов, за все это время он стал в какой-то мере частью меня. Вот и все. Теперь он не только не вещь – он больше не символ бессознательных ограничений.
А что делают бездомные псы по вечерам? Сейчас увидишь. Я, который посвятил всю свою жизнь людям, никогда не предполагал, что собаки могут так буйствовать. Они носятся за котами, облаивают прохожих, переворачивают мусорные баки, а потом натыкаются вдруг на мула, который тащит за собой телегу, и облаивают его сначала радостно, а потом, когда понимают, что это не большая собака, а всего лишь мул, облаивают просто так. Они забираются в рыбный ресторан у моря и виляют хвостами, стоя у столов, в надежде, что им перепадут какие-нибудь объедки. Они всегда голодные. Они косятся на расположившиеся по скамейкам парочки, безо всякой причины облаивают нищего, а когда нечем заняться, задираются друг с другом. С бесконечной преданностью они бегают за людьми, выходящими из кинотеатра. Они забираются на крепостную стену и воют на луну. Садятся у дороги и облаивают проезжающие автомобили. Они залезают на молодую сучку, она огрызается на них, смотрит по сторонам, и ее взгляд ищет меня.
Холодный ветер, красное небо, гром. Пыль. Песок из пустыни. Редкие капли дождя с неба. Бродячие собаки пропадают и возвращаются, они не сидят на месте. Есть ли у них лидер? Нет такого. Их двигает с места на место коллективное бессознательное, оно не знает сна, и у него нет чувства времени. Это оно заставляет их смеяться, возмущаться, задирать друг друга и вступать в драки. И я почему-то таскаюсь за ними и, хотя не испытываю ни голода, ни жажды, преодолеваю себя, стараюсь схватить еще кусочек объедков. В полночь, когда включаются фонари, собаки мчатся к вокзалу, к путям, где стоят грузовые поезда, – будто ночная птица скользит в темноте, они бегут под усиливающимся дождем к черным вагонам. Я бегу из последних сил и ловлю себя на том, что лаю вместе с ними, – как же низко я пал. Я вижу старый вагон, дверь открыта, я запрыгиваю в него. По полу разбросана гниющая солома, мусор, старые рваные брюки, пустые банки из-под пива, я забиваюсь в угол, трясусь от холода, сворачиваюсь в клубок, хочется спать, но заснуть я не могу. Я вижу пару глаз, зыркающих на меня из темноты. В вагон запрыгивает молодая сучка, исцарапанная, облезлая, ее тянет ко мне, я чувствую это. Она обнюхивает углы, обнюхивает меня и ложится рядом со мной.
И вот наступает утро четверга (ты помнишь этот четверг?). Светает. Дверь вагона вдруг с силой захлопывают и запирают. Слышны голоса людей, и вагон, скрипя колесами, начинает двигаться. Ну что ж, говорю я себе, я теперь пенсионер, пора начинать ездить в поездах. Сколько раз они пытались заставить меня – ни разу им не удалось загнать меня в вагон. Сучка вскакивает со своего места, она потрясена. Она прыгает в истерике и лает.
– Куда нас везут?
Похоже, ей не приходилось быть запертой в четырех стенах, стопроцентно уличная псина. Примитивная, испуганная и злая, прыгает из угла в угол, бросается на стены, наконец я не выдержал и зарычал на нее.
– Держи себя в руках, сучка, хватит. Я тут отдыхаю. Будешь мне мешать – прибью.
Она испугалась, убралась в угол, зажала голову лапами и замолчала, только глаза остались светить страхом и печалью, а вагон катится с оглушительным ревом, качается и дрожит, куда же нас везут, думаю я, мы едем, едем, останавливаемся и снова едем. В щели между досками стен пробивается, мелькая, свет солнца и проникает запах полей и угля. Мы едем, останавливаемся и едем дальше. Дальше и дальше, едем и едем. Часами. И вы называете Израиль маленьким? Уже и свет меняется, из золотистого он становится сероватым, фиолетовым, запах полей сменяется запахом пыли, слышен металлический скрежет и далекий гудок. Куда едет этот пустой вагон, вопрошаю я в изумлении. Я растянулся на гнилой соломе – так, может быть, здесь мне и придется дать монолог последней ночи? Здесь, в товарном вагоне израильского поезда на перегоне между месторождениями фосфата в пустыне Негев? Сучка снова скулит, ее тревога нарастает, она мечется и царапает доски.
– Что ты скулишь?
– Я голодная.
– Да ты всегда голодная.
– И все-таки.
– Ума не приложу, чем тебе помочь.
Она подходит к куче дерьма в углу, обнюхивает ее и пробует на вкус.
– Брось это, не советую. Это человеческое дерьмо, еще подхватишь что-нибудь.
Она отходит от кучи и со страхом смотрит на меня.
– А ты почему не голоден?
– Я ем себя.
Я думаю, что за несчастная выпала мне судьба – быть запертым здесь с этим ребенком, у которого ни документов, ни манер, ни образования?
– Поиграй немного с банками из-под пива, это отвлечет тебя.
Она катает их по вагону, скалит зубы и рычит на них. Полная дура. Между тем тьма в вагоне сгущается, поезд натягивается, звучит гудок локомотива. Ночь наполняется горьким запахом пустыни, сучка приближается ко мне, в глазах ее голодное бешенство, взгляд дикий и страшный. Она облизывается и слегка прикусывает меня.
– Ты что делаешь? – шепотом спрашиваю я.
И тут она прижимается ко мне и ложится на меня.
– Эй, ты что?..
