Папа сидел за столом и ел, дедушка сидел рядом, тарелка перед ним была уже пустой. Я было тоже сел, чтобы поужинать, но они послали меня вымыть руки, а когда я вернулся, папа отпустил несколько шуток о правительстве, рассмешив этим дедушку, который в свою очередь начал рассказывать об Америке. Я не прислушивался к их разговору, а набросился на свой ужин и прикончил его почти мгновенно.
Затем меня отправили под душ. Когда я вернулся уже в пижаме, они перебрались в гостиную. Папа что-то суровым голосом выговаривал дедушке, они говорили о бабушке, дедушка, съежившись, сидел в кресле и глядел в пол, мне очень хотелось услышать, о чем идет речь, но мама сказала железным голосом:
– Отправляйся в кровать. Быстро.
– А можно мне посмотреть телевизор?
– Во всяком случае, не сегодня.
И я пошел в постель. Ракефет спала мертвецким сном, не шевелясь и не издавая ни звука, она спала таким же беспробудным сном, каким спал дедушка, так, словно и она тоже прилетела из Америки. Мама сняла с кровати покрывало, достала из комода подушку и натянула простыню. Я мгновенно улегся на нее, надеясь, что она все-таки не обратила внимания на следы утреннего происшествия. Она укрыла меня и внезапно наклонилась, коснувшись моего лба губами.
– Кажется, у тебя жар? Мне показалось, что когда ты вернулся с улицы…
– Мне не жарко. Завтра, – напомнил я ей, – выдают табели.
Но она меня не слышала, она выглядела огорченной, как будто что-то давило на нее. Передал ли ей дедушка то, что я ему рассказал?
– Дедушка превозносил тебя до неба. Он сказал, что ты знаешь так много, так много. И способен все понять…
Я не сказал ничего. Она выключила свет и вышла. А я остался лежать в темноте. Потом поднялся и босиком пошлепал в туалет пописать. В коридоре был свет, папа стоял напротив дедушки и по очереди передавал ему какие-то бумаги, которые дедушка подолгу рассматривал. Мама стояла в стороне, но неподалеку. И снова я понял с первого взгляда, что разговор идет о бабушке. И еще понял, что находится она вовсе не в больнице, а в тюрьме, и еще я понял, что знал это все время. Дедушка прилетел, таким образом, чтобы забрать ее оттуда. Внезапно папа догадался, что я стою, прикрываясь темнотой.
– Это еще что! – крикнул он. – А ну-ка в постель! И живо!
Я рванул в свою комнату. Мне было очень жаль дедушку. Я посмотрел на червяков, они вовсю грызли свежие листья. Одна гусеница непрерывно вертелась – еще немного, и она превратится в кокон, а потом станет бабочкой – если, конечно, папа, случайно или нарочно, всех их не передавит.
Я натянул на себя одеяло. Малышка вздохнула. А потом ее дыхание стало немного хриплым. Похоже, что она собиралась проснуться и снова пуститься в плач. И я подумал, что если я постараюсь, то сумею заснуть раньше, чем это произойдет…
Понедельник
Все рухнуло. Опору потеряв, мир впал в анархию, болотом смрадным став.
Уильям Батлер Йейтс
Что меня тревожит? Мы должны теперь по утрам разговаривать шепотом, не включать радио и малышку все время держать на руках, чтобы она не заплакала; когда вчера днем я позвонил и она сказала, что он еще спит, я предупредил ее, что лучше будет, если она разбудит его, не то, проснувшись поздно вечером, он уже больше не уснет, это не просто сдвиг по фазе из-за перелета, это депрессия, но она сказала: не трогай его, пусть себе спит, что тебя тревожит? Ничего меня не тревожит, но в голове у меня то, что всю прошлую ночь он бродил по дому, как это уже было накануне, и снова не давал нам уснуть. И теперь день перепутал с ночью, и так будет продолжаться, пока его биологические часы внутри него не совпадут с астрономическими, что случится как раз тогда, когда ему придет пора возвращаться в Америку, а потом настанет время разбираться с тем же самым всем нам. Мне тоже, но не в первую очередь, а в первую очередь это коснется Яэли, потому что я еще не спятил, чтобы поддаться этому идиотизму и стать лунатиком, – ничто в мире не в силах лишить меня сна, если я хочу спать, и во время армейской службы однажды я ухитрился захрапеть даже под огнем. Кто-то должен всегда оставаться в своем уме в этом балагане, у меня адвокатский бизнес, своя юридическая контора, и мы готовимся к суду по делу об убийстве – вот что ожидает меня и что тревожит, и не позволяет, подобно ей, стать собственной тенью, в которую она превратилась, проспав за эти последних три дня самое большее часов пять. И где уж тут думать о сексе. Но этому всему приходит конец. Завтра мы отправляем старика в Иерусалим – дадим возможность молодому доктору философии и его глубоко религиозной жене проявить заботу об отце, пока я буду разбираться со своими биологическими часами и прочими удовольствиями, которые остались в этой проклятой жизни после его визита, забыть о котором, я боюсь, не смогу еще долго. А скорее всего, до конца своих дней. Удовольствия хороши, пока мы еще живы, – вот почему надо их не упускать, то что мы упустили сегодня, того уже не будет завтра, и тогда ты – лузер. Каким оказался Гадди, ведь он битую неделю только одно и слышал от нас – «дедушка, дедушка, дедушка» и ожидал появления доброго ангела, который спустится с небес, я ведь говорил ей сколько раз: зачем ты забиваешь ему голову тем, сколько всего ее папаша везет ему в подарок, и сколько великолепная ваша семейка пришлет нам, а ведь за все эти последние семь лет дня не было, когда бы мы могли его им оставить, чтобы во время отпуска хоть на несколько дней съездить отдохнуть за границу. В некоторых семьях рады помочь своим детям, бабушки, вышедшие на пенсию, готовы бесплатно сидеть и воспитывать своих внуков, даже если их родители отправляются в кругосветное путешествие. Но что, к примеру, сделала для нас твоя мать хоть когда-нибудь, кроме того, что обосновалась в тридцати километрах отсюда, так что нам нужно спалить десять литров бензина для того только, чтобы дважды в месяц навестить ее. А уж до того, чтобы привезти мальчишке какой-нибудь подарок… куда там, нечего и надеяться. Он говорит: «Виноват. Я забыл». Ты слышишь? Он забыл. Он забыл потому, что он хотел забыть. О самом себе и о том, что нужно ему, он никогда не забывает, не говоря уже о том, что он просидел в самолете двенадцать часов, в течение которых каждую минуту все стараются продавать тебе виски или сигареты, и у него было достаточно времени, чтобы вспомнить обо мне – обо мне, который тратит свое время и силы, чтобы он мог обрести свою свободу, что поможет ему организовать свою новую жизнь, – разве все эти усилия не стоили того, чтобы привезти мне небольшую бутылочку настоящего французского коньяка, раз уж он живет в стране доллара, и живет гораздо приятнее, чем мы здесь. Но это я так… На самом деле я хочу только одного – чтобы он оставил нас в покое, забыл навсегда, и я плевать хотел и на него, и на этот ликер. Мне хотелось задать ему только один вопрос: дедушка, а сколько у тебя внуков? Давай посчитаем. Малышку ты можешь забыть. Она никогда в жизни не узнает, что ты был здесь и видел ее. Что остается? Один мальчик, Гадди. И он сейчас в полной растерянности. Он так ждал твоего приезда. Так какого же черта ты забыл о нем? А он-то всю неделю и так и этак вертел глобус, чтобы получше разглядеть, откуда ты летишь. И, высунув от усердия язык, трудился над поздравлением, чтобы доставить тебе удовольствие, – надеюсь, ты заметил, что на рисунке тебя встречали с цветами, размером выше деревьев. Он был в таком возбуждении… а ты забыл привезти ему хоть какую-нибудь мелочь, хоть что-то просто символическое, не потому, что он в чем-то нуждается, нет, – загляни в его комнату и своими глазами увидишь, что у него есть все, что нужно, но ты, живя в стране, полной игрушек, неужели не мог найти что-нибудь такое, что доставило бы радость и ему, и всем нам, – автомобиль, к примеру, с дистанционным управлением или игрушечный танк, стреляющий снарядами? Ведь все, что у тебя есть, это двое внуков здесь, в Хайфе, а большего у тебя уже не будет, можешь мне поверить, Кедми никогда не врет, и моя интуиция подсказывает мне, что для рождения внука от парочки в Иерусалиме понадобится как минимум вмешательство Святого Духа или новой трактовки «происхождения видов» для тех, кто в Тель-Авиве. Может, именно поэтому, в одиннадцать вечера после того, как мальчик оберегал твой покой в течение всего дня, ты вдруг вспомнил, что ничего ему не привез, и пустился в объяснения, извиняя себя тем, что путешествие твое не было запланировано, возникло стихийно настолько, что у тебя не было времени заглянуть в магазин, так не могу ли я быть столь любезным, чтобы купить ему подарок от твоего имени, не думая о том, что это для меня уже последнее дело – покупать моему сыну подарки, о которых ты забыл, как ты забыл заплатить мне за эту покупку, просто дать мне десять долларов, как обещал минутой раньше, когда потянулся, чтобы достать свой бумажник, но стоило мне из простого уважения сказать – да ладно, не надо, как ты забыл про бумажник и с утомленным стоном снова рухнул в кресло, словно этот жест отнял у тебя последние силы.
