Остается всего несколько часов. Последний день в Израиле медленно уходит прочь. А за твоей спиной, равно как и впереди, – что ожидает тебя, если не сгущающаяся с каждым часом темнота. И это не выдумки, не фантазии пожилого человека, вовсе нет. Я это чувствую, я это знаю. Все это время – и то, что прошло, и то, что идет сейчас, я думаю о ней. Что ожидает ее? Дети полагают, что наступило улучшение. Но они ошибаются. Что могут знать они, не представляя, насколько глубоко поразил ее недуг. Вы обескуражили, вы разочаровали меня. А я… что я мог, что я должен был, по-вашему, сделать? Может быть, я тоже разочаровал вас, что и сам не сошел с ума? Но разве я когда-нибудь обещал вам это?
Два молодых человека, по виду – ученые из Техниона, говорят что-то о своих лабораторных опытах. Гадди подходит и садится рядом со мной. Тяжелый его профиль и двойной подбородок внезапно напоминают мне Яэль, когда она была еще подростком. Глаза его с любопытством глядят на все вокруг, но рука бессознательно скользит по груди. И останавливается.
– Почему ты опять держишь здесь руку? У тебя там болит?
– Нет.
– Тогда почему?
– Если это начнется, я успею ее поймать.
– Поймать? Что?
– Боль.
– Завтра мама отведет тебя к врачу. Все это мне очень не нравится. А врач скажет тебе, что нужно делать, чтобы похудеть, посоветует избегать слишком жирной пищи. Когда я буду здесь в следующий раз…
– А ты еще раз приедешь?
– Конечно. Конечно приеду.
Три молодые дамы, щебеча что-то веселое, появляются на пороге. Мужчина, поднявшись, приветствует их.
– Как приятно видеть вас здесь!
Они обмениваются шутками по поводу преобразившегося детского садика, заходят в маленький умывальник… Затем усаживаются позади протянутой через помещение веревки.
– Вот сюда. Вы за границей. Категорически запрещено ее пересекать.
Взрыв смеха. Для них, видимо, все это – необычное приключение; это похоже на примерку платья, только здесь вместо платья примеряется религия. Прихожане продолжают прибывать и прибывать, обмениваясь приветствиями с окружающими.
Молодой рабби набрасывает на всех таллиты и напоминает им слова молитвы.
– Теперь уж есть десятка, – говорит кто-то, – то есть миньян. Можно начинать молитву.
В окне виден сверкающий осколок моря. В первый год моего пребывания за границей я ужасно скучал по подобному ландшафту; со временем эта боль ушла, и дыхание у меня перехватывало уже от других мест, особенно осенью и весной. Мы, которые были очевидцами рождения этой страны, были убеждены, что в любое время сможем приспособить ее к своим желаниям. Увы, мы ошибались. Эта страна вышла у нас из-под контроля, претерпев непредсказуемые мутации. Сейчас она полна каких-то странных людей, пусть даже от них исходит необъяснимо сильная энергия. Время смазало некогда чистые линии. И тем не менее эта страна – единственно возможная наша родина – такая, какая она есть. Аси следовало бы несколько умерить свою историческую прыть. Усилием воли можно сделать многое. Но не все. Терпение, сын мой. Терпение. Никакой спешки. И помни – крот истории роет медленно.
Я ловлю на себе взгляды женщин, что сидят на женской половине за натянутой веревкой. Впервые силу своей привлекательности ты ощутил в Америке. Тамошние дамы не пропускали ни единой твоей лекции, будь то погожий зимний денек или снежный буран. Похоже, ты выглядел в их глазах неким подобием голливудского киногероя. Этаким Рудольфо Валентино! Правда, несколько постаревшим. Апостол изгнания, он изгнал самого себя и теперь проводит среди нас свои дни в жаре супермаркетов, расположенных глубоко под землей, где он бродит, пробуя на ощупь качество дамской одежды, любуясь элегантными шляпками, и проходит ряд за рядом в ожидании Конни. «Конни, я подарил половину своей квартиры». И в то время, когда она, как мертвая, лежит, не двигаясь, в постели, ты должен вести себя терпеливо, как истинный джентльмен.
Между тем количество мужчин по-прежнему не превышает десяти.
– Мне очень неудобно, – шепчу я, наклонившись к раввину, – только я ведь не собирался молиться. Я просто оказался здесь…
– Ну, останьтесь хотя бы до начала молитвы, – упрашивает он. – Скоро нас будет более чем достаточно. А вы… только до начала…
Он идет к импровизированному возвышению, кратко объясняя по дороге смысл и слова грядущей молитвы утренним посетителям, после чего затягивает старинный псалом чистым своим и мягким голосом:
– Владыка всего живого, Повелитель царств, духом Твоим наполняется всякая плоть… Ты велик, Ты могуч, Ты один такой… и нет никого, кто был бы Тебе подобен…
Какая-то молодая пара появляется у входа и останавливается, оглядываясь вокруг. Я чувствую себя так, словно я прирос к своему креслу. Изможденным. Без сил. Время стремительно уходит. Но который все-таки час? Помещение, как и обещал рабби, начинает наполняться. Коробка с молельными принадлежностями – таллитами, кипами – уже совсем пуста. Под неистовым напором солнечного света ослепительно сверкают оконные стекла. Гимн чистоты. Упорство блистающей мысли. Ужас, заставляющий сжаться все мышцы, все. Гадди сидит застыв, я чувствую, что ему не по себе. В помещении появляется мальчик, похоже, он сразу обращает внимание на Гадди. Он узнает его и шепотом призывает его выйти наружу. Потом он что-то шепчет своему отцу, одетому в офицерскую форму. Гадди дергает меня за рукав:
– Когда мы уйдем отсюда?
– Скоро.
Я сижу с закрытыми глазами, наслаждаясь литургией, вокруг меня, – глубокая тишина, которая лишь оттеняется бормотанием десятков людей, склонившихся над молитвенниками.
– Пойдем, – упрямо гнет свое Гадди, непривычный к обстановке службы в ортодоксальной синагоге, и его можно понять. Тем более что он аргументирует свое нетерпеливое желание уйти: – Мама и папа будут беспокоиться, куда мы подевались… – И он встает со своего места.
– Хорошо, хорошо. Мы уходим. Прошу меня простить. – Это я говорю, уже обращаясь к молодому человеку, сидящему рядом со мной. – Вы, случайно, не знаете, который сейчас час?
Он показывает мне свои часы, не решаясь произнести даже слово.
Я снимаю с себя таллит и без лишних церемоний вручаю его вместе с кипой новому прихожанину, который только вошел. Маленький мальчик тоже поднимается с места и идет за нами следом, но Гадди прибавляет шаг и несется вниз по ступеням, целиком ныряя в весенний день. Сейчас улицы переполнены и взрослыми, и детьми. Машины стремительно съезжают с холма в низину. Я иду, опустив голову. Какую вину все они вменяют мне? Верят ли они в это сами? А если не верят, почему никак не показывают, что я ни в чем не виноват? А Всевышний, который все видит и знает? Но ведь Наоми сказала тебе некогда: «Не впутывай Бога в свои делишки… Оставь Его».
Мы сворачиваем на боковую улочку. Гадди выбегает на газон и возвращается с обрезком железной трубы. Он останавливается возле дерева и сбивает с самой нижней ветки листья для своих шелковичных червей, еще не превратившихся в кокон. Внезапно я понимаю, что за нами следом движется автомобиль. Я останавливаюсь, и машина делает то же. Свет, отраженный от ветрового стекла, не дает мне возможности разглядеть водителя. Мы притормаживаем возле узенького проулка и резко поднимаемся по ступеням, ведущим к квартире. Входим. В гостиной все еще темно. Яэль и Кедми в кухне; сидя за столом, они с заметным энтузиазмом доедали свой завтрак, состоявший из пит и пластинок мацы. Кедми все еще был в пижаме, и, судя по всему, настроение у него было хорошее.
