– Шш… Шш… – раздаются голоса. – Замолчите вы там. Утихните! Рабби хочет сказать несколько слов…
Тишина становится еще весомее. В конце концов он останавливает свой взор на нас, он высвечивает нас, словно направляя на нас свет прожектора. Все взгляды в свою очередь обращены сейчас на него. То здесь, то там по лицам пробегает улыбка. Он делает шаг назад и потом медленно начинает описывать круги между столами, одна рука на груди, другая парит в воздухе. Мы, замерев на своих местах, завороженно смотрим за тем, как он описывает круги – один за одним, придерживая сердце и указуя перстом на небеса… Время от времени до нас доносится бормотание, в котором иногда слышны знакомые слова: «Свобода… Смерть… Вечная жизнь… Бог могущественный и единственный… Рабство…» Время от времени он останавливается то здесь, то там – возле детишек примолкшей американочки, но и передо мной тоже, захлопывает книгу, которую я держу в руке. Палец его указует мне какую-то цель в небе, мягкий, но неумолчный тенор зовет всех к единению, сулит радость и счастье посвященным, грозит бедами и карами сомневающимся, а смерть, говорит он, ждет отпавших. Круг, еще круг и еще. Рука прикрывает сердце, другая устремлена туда, где Он решает судьбы людей и народов, казнит и милует, строгий и неподкупный, и ангелы пообочь Него слева и справа. В такие мгновения мне кажется, что это бесконечное круженье, этот неумолимый тенор, эта неизвестная мне завораживающая мелодия – это все какой-то ритуал, которому молодой русский ребе научился в мордовских (интересно, что это такое?) лагерях.
– Ну! Вы, все вы. Все до одного… ИЗБРАНЫ… И на вас – на всех на вас лежит отблеск ЕГО святости, вы связаны с НИМ заветом… Все вы.
Он раскидывает руки в стороны, словно надеясь обнять всех, находящихся в столовой. Мы сидим не дыша, он загипнотизировал нас.
– ВСЕ-Е-Е вы… Хотите вы того или не хотите… Даже те, что не верят.
Он замолкает, не спуская с меня глаз.
– ВСЕ-Е-Е, – затянул он снова. И перестал кружить, как если бы вдруг забыл, что он хотел сказать… Стоял, задрав голову, голос потерял мягкость и стал грубым. – Ну… Вся земля отдана в ваши руки, – здесь он рывком вытаскивает из своего кармана блокнот, голос его звучит, как барабанная дробь – советуя, настаивая, требуя, – чтобы вы владели ею… – Он улыбается чему-то, скрытому в глубине его существа, а затем повторяет с еще большей силой: – Чтобы вы владели ею. Владели… – Он, кажется, готов повторять это без конца, лицо его наливается кровью, я чувствую, какой гнев переполняет его…
А мы сидим, боясь пошевельнуться. Он же снова начинает описывать круги, одна рука прижата к груди там, где сердце, мягкой, словно у кота, поступью, не замечая, что шарф на его шее размотался, откуда-то в другой его руке белая салфетка, светлые кудри упали на шею, теперь я вижу его со спины, и вдруг, словно молния, меня пронзает догадка: это вовсе не мужчина, это женщина, выдающая себя за мужчину. У меня перехватывает дыхание.
Он останавливается у моего стола, чуть сбоку. Его взгляд ощупывает нас.
– Ну… ну… – Он расправляет плечи. – Каждое поколение жаждет свободы… Но только подобия свободы… Подобия свободы… Есть свобода стать рабом… Возможность стать рабом Всевышнего. Это – внутренняя свобода. Только она и важна. Свобода внешняя не стоит ничего.
Опять он тянется к моей книге, которую я раскрыла, выхватывает ее, мрачно ее рассматривает, захлопывает и, засунув под мышку, вновь начинает нарезать круги. Но я вскакиваю на ноги. Как же это я не увидела с самого начала, что это не ОН, а ОНА? Переодетая рабби, выдающая себя за раввина? С отчаянной храбростью я обращаю на него всеобщее внимание. Неужели никто, кроме меня, этого не видит? Дойдя до отдаленного стола, он начинает снова петь и снова возвращается к своему месту, жестом призывая нас присоединиться к нему, требует, чтобы мы подхватили мелодию. А я прозреваю истинное положение вещей. Она вернулась. Она уже здесь, между нами. И я в панике устремляюсь наружу.
Черная ночь охватывает меня, накрывая, словно холодным плащом, я бегу, словно спасаясь от погони, пролетаю, пробегаю, продираюсь сквозь заросли кустарника, ударяюсь о ветки, слышу топот ног, настигающих меня, они бегут за мной по тропинке. В кромешной тьме Ихзекиель выкрикивает мое имя, я бросаю быстрый взгляд влево и вправо и замечаю тоненькую невысокую женщину, попыхивающую сигаретой. Наконец она поднимает с земли кипу, которая свалилась у нее с головы, пока она пробиралась к моему домику. Я снова продираюсь сквозь кустарник, держа направление к наружным воротам. В свете луны тропинка напоминает переливающийся ручеек, сторожка на выезде залита светом, из окон по-прежнему рвется музыка, на этот раз арабская. Здесь я поворачиваю обратно и вскоре оказываюсь возле административного корпуса – дверь в него открыта и тоскливо скрипит под ветром. Внутри темно. Забитые папками стеллажи, телефоны, поблескивающие в лунном свете. Прежде чем я успела набрать последнюю цифру, резкий и грубый голос Кедми прорезал тишину:
– Кедми слушает…
– Это я…
– Кто это? Говорите громче…
Меня охватывает внезапная слабость.
– Это мама.
– Что это вы там бормочете. Кто вы?
– Мама… – я это уже шепчу.
– Чья мама? Ах… Это вы… Что случилось?
– Дай мне поговорить с Яэлью…
– А что случилось?
– Я хочу поговорить с Яэлью. Или с Цви.
– Хорошо, хорошо. Только не надо нервничать. Сейчас сможете поговорить со всеми… Только сначала скажите мне, что произошло?
Но из-за углового стеллажа, уставленного папками, появляется ОНА, одетая в облысевшую меховую шубу и галоши, на носу у нее старушечьи очки, которые вот-вот спадут, высокая, морщинистая, прямая, на ногах белые шерстяные чулки, с шеи свисает дешевая серебряная цепочка. Она протягивает костлявую руку, стараясь выхватить у меня телефон с улыбкой, которую я ненавижу. А в следующее мгновение я уже начинаю говорить, она пытается сделать то же, а голос в трубке, голос Яэли, раз и еще раз повторяет одно и то же:
– Мама? Что случилось? Что все это значит? Мама? – Она встревожена. Терпеливо повторяет свои вопросы, зовет меня: – Мама? Это ты?
Это я.
Молча я слушаю ее голос, потом кладу трубку и, повернувшись к окну, вижу, как быстро проплывает луна. Голос Яэли все еще звучит… где-то там. Где? Я затыкаю уши, не хочу ничего слушать. Ничего слышать, но ничего не могу и поделать с голосами, доносящимися до меня из бездонных глубин…
– Возможен несчастный случай.
– Вы опять беретесь за свое. Прекратите. Не надо.
– На этот раз их заставят. Их схватят.
– Вы говорили это уже тысячи раз, и что же? Ничего не случилось.
– На этот раз все под контролем, да? И что в итоге?
– Он так замечательно поет.
– Она это сделает. Но не вздумай проболтаться. ОНА, а не ОН. Я тебя предупредил.
– Нет, нет. ОНА. Все могли это сегодня видеть. С этой минуты, если это тебе нравится, будет ОНА. Только ОНА. И во множественном числе. ОНА, ОНА. Везде и повсюду.
