Когда они уже подошли к машине, Снегурочка остановилась и подняла руку, прощаясь со мной и со всеми нами.
– Зайди потом ко мне, – сказал доктор. – Я тебе руку смажу и перевяжу.
– Мне не больно, – сказал я.
– Потом будет больно, – сказал доктор.
Сергей Малицкий
Кегля и Циркуль
С северного угла деревню держал Кегля. В глаза его величали Иванычем, а если попадал под горячую руку – старым хреном, но внешне старик походил именно на кеглю или шахматного слона со сбитым шпилем на маковке. Дутую китайскую куртку, которую он таскал от лета до лета, стягивал на поясе деревянный солдатский ремень, отчего фигура деда напоминала вставшего на задние лапы муравья или все ту же кеглю. Едва зима кончалась, Кегля скидывал пуховик: но и всякую другую одежду – будь то хоть рубаха, хоть драный свитер, хоть серая майка – все одно приструнивал ремнем, потому как «всякая вещь свое место иметь должна».
Если у околицы появлялись черти, это значило, что Кегля запил. Черти толпились у калитки, распугивая детей и не пуская в деревню хлебовозку. Днем рогатые собирали и раскуривали бычки, по ночам сверкали красными глазами. Время от времени то один, то другой, перекрестившись, отправлялся в дом, чтобы вылететь с проклятиями Кегли из окна или через печную трубу. В такие дни Воробьиха, что держала деревню с южного угла, присылала к Кегле своего внука Димку Воробьева, за худобу и длинные ноги прозванного Циркулем. Внук мешал в ведре мочевину с керосином, затем брал веник и прогонял чертей за околицу. Пока поганые смывали с себя вонючую смесь в придорожной канаве, можно было окропить Кеглю холодной водой, заправить его стаканом рассола да заставить выхлебать миску горохового супа. Обычно этого хватало, чтобы черти истаяли без остатка, а то и полопались подобно пузырям на закипающем молоке. Медленно приходивший в себя Кегля скреб кривыми пальцами седую бороденку, ощупывал застарелый шрам на лбу, окидывал взглядом убогость собственной избы и начинал жаловаться Циркулю на здоровье, на усталость, на «опостылело все, что уже и сил нет», на общую бесполезность и неприкаянность самого Кегли, Циркуля, его тетки Воробьихи, деревни и всего мира, который никому никуда не уперся, а вот поди ж ты. Циркуль покорно выслушивал причитания старика, думал о своем и листал принесенный с собой скучный конспект до тех пор, пока Кегля не забывался тяжелым сном. На следующее утро Кегля как ни в чем не бывало выскакивал за калитку и снова бродил по деревне, донимая почтальона вопросами о пенсии, дразня деревенскую ребятню да выцыганивая у продавщицы в кооперативной лавке сигареты.
– Манька! – бросался он грязью в мутные стекла торговой точки. – Отпусти «Приму» в долг, а я тебе окна помою!
– Щас! – стервенела Манька, выскакивая на приступок лавки со шваброй в руках. – Ты и так мне уже за два блока должен! Окна он помоет! Не мажь – так и мыть не придется! Только подойди, паскуда, швабру о хребет переломлю, не пожалею инструмента!
Кегля подпрыгивал на месте, отбегал подальше и уже оттуда принимался славить Маньку на всю деревню:
– Сука ты, Манька, сука! «Приму» пожалела для старика, поганка! Ничего, еще прибежишь ко мне, сука! В ногах будешь валяться! Рыдать будешь, сука!
– Да ладно, – ковыляла к лавке Лизка, главная деревенская самогонщица. – Ты что, Мань? Это ж Кегля! Куда ж мы без него?
– А мне похрен! – громыхала Манька. – Вон, пусть Воробьиха отдувается. Надо же этакую пакость развести? А ты знаешь, что на той неделе ко мне рогатый от Кегли приходил с полусотенной? Всю святую воду на него извела! Это все ты, Лизка! Сколько он тебе уже задолжал, сколько?
– Да за ведро уж, считай, – прикидывала на пальцах Лизка.
– Вот! – окатила вымазанные грязью стекла из ведра Манька. – И ведь никакая зараза его не берет, подлюку!
– Побойся бога! – перешла на шепот Лизка. – А ну как загнется? Где мы другого держалу найдем? Одна Воробьиха не справится, старая уже. То колодец на ее стороне заилится, то заборы залиствятся, а у нас-то все чин-чинарем. Даже черти – и те как на подбор. Шерстка что твой велюр!
– Не торгую я велюром, – раздраженно хлопнула дверью Манька – и снова открыла ее лишь для того, чтобы выпалить в спину хромоножке Лизке – А держала сам находится. Сколько уже минуло перекатов с самого первого? Со счета сбились? Шестьдесят лет перекатываемся! Когда по разу в сезон, а когда и еженедельно. Еще при мамке моей начали! И всегда в каждой деревне по два держалы. И только в нашей с самого первого – Кегля и Воробьиха, никакой ротации, мать их.
– И что, так хорошо, что они меняются там, что ли? – обернулась Лизка.
– А мне то неведомо, – выудила из кармана засаленного фартука сигаретку Манька. – Я в нашей деревне живу. Тебе чего еще надо?
– Масла подсолнечного, – неуверенно пробормотал Циркуль, прижимая к груди гобеленовую сумку. – Бабка послала. Воробьиха которая. Только нерафинированного чтобы.
– Это еще зачем? – насторожилась Манька. – Переката ждать, что ли?
– Не знаю, – пожал плечами Циркуль, явно увеличивая собственное сходство с чертежным инструментом. – Говорит, прогоркло старое.
– Пить ей его, что ли? – проворчала Манька, выхватывая из рук Циркуля пузатую бутылку. – Отчего Кегля масло не покупает? Во всех деревнях, даже в Москве держалы с маслом перекаты встречают, а Кегля обходится. С чего бы?
– Так у него это… – почесал нос Циркуль, – аллергия вроде. Бабка говорит, он по молодому делу на маслобойне работал, ну и упал с яруса на бочку с маслом. Лбом приложился, до сих пор у него шрам на лбу. Ну и эта… аллергия.
– Упал на бочку? – обтерла грязной тряпицей заправленную бутыль Манька. – Ты у бабки своей спроси, на что он упал. Или отчего. Вот ведь…
– Теть Мань, – Циркуль сунул бутыль в сумку и шмыгнул носом. – А тебе сколько лет?
– Это еще зачем? – оторопела Манька и тут же принялась отплевываться: не той стороной сигаретку в рот сунула. – Какого черта интересуешься? Я ж вроде как дама!
– Да я не потому… – скорчил несчастную гримасу Циркуль. – Все говорят, моя бабка редкой красоты была. А фотки ни одной не осталось. Может, ты запомнила что?
– Запомнила? – выпрямилась Манька и опять сунула сигаретку в рот не той стороной, но словно и не почувствовала ничего, только стояла и смотрела на бурьян за покосившейся автобусной остановкой, словно сию секунду оттуда должна была выбраться чудом помолодевшая Воробьиха. – Конечно запомнила. Вот скажи мне, Димка, твоя мамка красивая?
– Самая красивая, – убежденно закивал Циркуль. – И была, и теперь самая красивая. Она это… мисс Мира. Или миссис Мира. Такие раньше были, до перекатов. Я смотрел старые журналы, но там никто с мамкой не сравнится. У нас в городе много журналов. Кегля говорит, она бы вне конкурса во всех этих… была бы.
– Кегля говорит… – сплюнула Манька. – Да, мамка у тебя красивая. Таких больше нет. Оттого и в городе у нее все в порядке, потому как в голове тоже кое-что имеется. А теперь умножь красоту своей мамки на сто и представь себе, какой была твоя бабка в молодости. А? Я ту ее красоту краешком зацепила. В детский сад пошла, когда ей уже за сороковник было. И все одно – как шла по улице, не то что трактора глохли, скворцы из скворечников выпадали. Проверка из области в контору совхозную приезжала, но даже портфелей своих не открывала. Челюсти бечевкой подвязывала. Елена Прекрасная была твоя бабка, точно тебе говорю.
